На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Парамонов кричал:
— Не прикасайтесь! — и смотрел на них с такой ненавистью, что городовые отступали на шаг.
В участке его принял дежурный околоточный надзиратель Воронов.
— Выяснять мою личность нечего, — заявил Парамонов. — Вот мой паспорт, вот и билет, еду искать работы.
— Ты покричи у меня! — предупредил дежурный.
— Я не кричу, я незаконно задержан!
Воронов распахнул дверь в камеру и втолкнул туда Парамонова.
— Какое вы имеете право? — крикнул Парамонов.
Всем, что с ним случилось, он был возмущен до
Воронов вошел в камеру, прикрыл дверь, посмотрел на мастерового со съехавшим на затылок картузом и вдруг ударил его ногой в живот.
Парамонов упал. С трудом приподнялся, сел, увидел над собой Воронова и схватил его за ногу.
Воронов закричал. Городовые, услышав крик дежурного, ворвались в камеру и вместе с Вороновым набросились на Парамонова. Били ногами, табуретом, рукоятками револьверов.
Воронов первый пришел в себя.
Взглянул на лицо арестованного, залитое кровью и распухшее, на его тело, лежавшее в нелепой позе, и испугался.
— Стерва, — сказал он. — Как дрался! — И добавил: — Надо обмыть!
Парамонова обмыли, попробовали посадить. Он очнулся и что-то бормотал распухшими губами.
«Вот черт! Как это вышло? — подумал Воронов, усаживаясь в дежурной за стол. — Да ни черта с ним не будет, — успокоил он себя. — Пускай помнит».
Он стал заниматься своими делами, но беспокойство не покидало его.
Пришел дворник из дома № 107, которого вызывали еще вчера.
— Ты что ж, братец, — сказал Воронов, — царский день был, праздник, везде иллюминация, а у тебя плошки не горят!
Он долго разносил дворника, а когда отпустил, заглянул в камеру.
Арестованный был явно плох.
— Еще тут, чего доброго… Вот, сволочь, навязался на мою голову. — Он распорядился отправить арестованного в больницу.
В больнице Парамонов не скоро пришел в себя. У него были переломаны ребра, пробит череп. Он понимал, что умирает, и этого от него не скрывали. И все уже в больнице знали, что умирает рабочий, избитый насмерть в полицейском участке.
… А на Невском у Казанского собора в это время происходила антивоенная демонстрация. Толпы студентов и гимназистов старших классов показались между Полицейским мостом и Садовой.
Взвились красные флаги с лозунгами: «Да здравствует социал-демократия!», «Долой войну!», «Долой самодержавие!». Раздалась «Марсельеза», сначала несмело, вразброд, но потом выправилась, разрослась, точно расцвела, поднимаясь к серому небу, гремя о каменные стены домов. Из-за Городской думы и с Большой Итальянской вышли группы мастеровых. Но мастеровых было мало, непоправимо, катастрофически мало! Разве это те десятки тысяч, которые должны были сегодня демонстрировать в центре города?
Цацырин и с ним двадцать семянниковцев шагали в рядах демонстрантов, взявшись под руки. С балконов глазели, окна распахивались, и туда, вверх, били огнем красные флаги и гремел победный гром «Марсельезы».
Из ворот выскакивали дворники. Дворников всего Петербурга собрали в этот день на Невский проспект. Наряды конной
Цацырин имел револьвер. Если б он был среди настоящей многотысячной демонстрации, он стрелял бы, но стрелять сейчас, когда вокруг почти одни студенты и гимназисты!
Он отпустил руку соседа, выхватил из кармана красный флаг и поднял его над головой. Его приметил полицейский, но Цацырин согнулся, нырнул, прополз между ногами, полами шинелей и пальто. Вся эта масса людей колыхалась то в одну, то в другую сторону, точно дышала. Красные флаги развевались, «Марсельеза» не смолкала. И вдруг Цацырин увидел, что где-то уже не выдержали, уже бегут, спешат к воротам, ломятся в ворота.
— Эх, бегут! — крикнул он.
Бегущих догоняли конные, секли нагайками, били наотмашь шашками, затрещали выстрелы, пешая полиция никого не подпускала к воротам. Дворники, повалив двух гимназистов, избивали их. Цацырин видел красные толстые лица и огромные сапоги, которые не переставая опускались на извивающихся под ними юношей.
— На помощь, товарищи! — крикнул Цацырин, но в криках, реве и пении сам не расслышал своего голоса.
Он находился в наиболее устойчивой группе; она медленно, но упорно продвигалась к Садовой. Но и в ней кто-то вдруг ослаб духом, разомкнулись руки, и сейчас же в брешь ворвались жандармы… Цацырин сунул флаг за пазуху. Он не сводил глаз с жандарма, который на коне пробивался к нему, пробился, взмахнул шашкой, но кто-то подставил дубинку, клинок звякнул и переломился.
Лицо жандарма исказилось, он стал расстегивать кобуру… «Надо стрелять», — как неизбежное ощутил Цацырин. Выхватил «смит и вессон», — пуля попала в лошадь. Она взвилась, прыгнула и стала заваливаться. Жандарм цеплялся за гриву, вокруг Цацырина стало пусто. Он побежал, увидел перед собой дворника — дворник шарахнулся в сторону; побежал дальше вдоль стен домов, свернул в первую улицу.
… Грифцов тоже бежал, бежал легким шагом, ритмически дыша, к чему он всегда приучал себя, что помогало ему бежать долго.
«Вегетарианская столовая об-ва…» Он не прочел, какого общества; дверь приоткрыта. Грифцов взбежал по ступенькам. Взбежал, оглянулся… Под ним студенческие фуражки, куртки, пальто… Ведут раненого. Полный господин в светлом ворсистом пальто снял котелок и вытирает платком лицо. Вдруг он метнулся, перескочил через упавшего: к нему торопился полицейский с обнаженной шашкой.
— Российская действительность! — сказал Грифцов и вошел в столовую. Сдал на вешалку пальто.
— Господи боже мой, что делается! — сказал седой, с бакенбардами, швейцар.
— Да, многое, дядюшка… Врагов-то у нас много.
Швейцар внимательно поглядел на него; должно быть, желал определить, кто враг этому господину.
15
В понедельник сиделку послали за женой Парамонова. Сиделка, в сущности, ничего не сказала, но Варвара поняла ее и так и схватила ребенка…