На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Вспомнил свое ночное путешествие к Красуле… Какую комедию разыграл с ним этот человек! Сжег и побоялся сказать!
— Товарищ Антон, у меня не хватает ума, чтобы это понять.
Антон усмехнулся:
— Добропорядочному уму не просто разобраться в этой тайной бухгалтерии… — возвысил он голос, и меньшевики, присутствующие здесь, сделали вид, что не слышат его. — Тайные директивочки получены от нового ЦК — дезорганизовать местные комитеты большинства! То, что проделано по срыву антивоенной демонстрации
Парамонову нужно было торопиться — он уезжал сегодня с двенадцатичасовым поездом, — но, страшно взволнованный всем тем, что узнал, он никак не мог покинуть комнату. Стоял и слушал Антона, который разговаривал у окна с рабочими организаторами. Антон не был ни подавлен, ни расстроен; он говорил, что петербургский пролетариат отлично поймет, кому на руку эта подлость меньшевиков. Наконец, уловив на себе внимательный взгляд Грифцова, Парамонов сказал: «Пора», попрощался с Машенькой, пожал руку Грифцову. Голова его горела. Времени до отхода поезда немного. А надо еще домой.
Когда он думал о деле, на которое едет, о будущем, полном борьбы, он чувствовал, что сегодняшний урок пойдет ему на пользу.
Дома Варвара жарила котлеты. В комнате, забавляясь с девочкой, сидел Цацырин. Парамонов, переодеваясь, рассказал ему новости.
— А мы все равно пойдем! — сказал Цацырин.
— Да, надо пойти, надо пойти… Варвара, ты сколько это жаришь котлет?.. Сережа, смотри, она навалила мне целую гору!
Повязал галстук, оправил его перед зеркалом, надел пиджак.
— Чистый барин ты, Парамонов, — присяжный поверенный — не менее, — сказал Цацырин.
— … А Красуля смотрит в глаза и лжет! Спрашиваю его: «Всем роздал?» — «Всем», — говорит. Вот, братец ты мой…
— Котлеты ты возьми все, — говорила Варвара. — Велите ему, Сережа, ведь на такие дела нельзя ехать голодному, мы уж как-нибудь перебьемся.
— Уезжаю в Лодзь, — шепнул Парамонов Цацырину. — Становлюсь профессиональным революционером.
Поднял из постели дочку, поцеловал и опустил обратно.
Девочка была черноглазая, как отец, и все протягивала к нему руки.
Варвара уложила провизию в чемоданчик, налила всем по стакану чаю.
— Дочка меня по рукам и ногам, а то и я бы…
— Для наших дочек и стараемся, — заметил Парамонов. — Вот тебе и Красуля! Как вспомню, так в сердце и ударит… Я его спрашиваю — куда роздал, а он мне и то и другое… как лиса петляет. Вот человек! А был, Сережа, нашим учителем!
— Моим учителем не был!
— Ну разве что твоим не был! Ну, прощеньица прошу!..
Парамонов обнял жену, крепко пожал руку Цацырину и вышел из дому. Он поехал на извозчике вдоль Обводного канала.
Извозчик попался старенький, на старенькой лошади, пролетка
Когда подъехали к вокзалу, времени до отхода поезда оставалось четыре минуты.
— Эх ты, работяга, — сказал Парамонов, — я бы и пешком скорее…
Он побежал за билетом. Но кассир завозился со сдачей. Кассиры никогда не торопятся — они привыкли к тому, что пассажиры спешат. Не уедут сегодня — уедут завтра.
Когда Парамонов подбежал к выходу на перрон, прозвенел третий звонок, но свистка главного еще не было. Швейцар захлопнул дверь.
— Открой-ка! — попросил Парамонов.
Но швейцар не открыл. Открыл бы барину, Парамонову не открыл.
— Ведь главный еще не свистел!
Швейцар молча повернул ключ в замке. Он был важный, с баками, и знал, кому нужно поклониться, а с кем не тратить слов на разговоры.
Парамонов взволновался.
— Экой ты, братец, ведь я из-за тебя останусь, а мне тогда петля…
Приезд его в Лодзь был рассчитан точно, нельзя было опоздать. Главный кондуктор дал свисток, машинист ответил, поезд тронулся. Тронулся чрезвычайно медленно, можно было сто раз вскочить. Кондуктора шли вдоль состава, не спеша садиться. С невозмутимо каменным лицом швейцар собирался положить ключ в карман. Парамонов выхватил ключ, оттолкнул швейцара, открыл дверь.
Швейцар повис на нем. На несчастье, подошел жандарм.
— Вот напился пьян — закричал вне себя швейцар.
— У меня билет, как он смел…
Жандарм оглядел разгоряченное лицо Парамонова и сказал строго:
— Пойдем! Хулиганить здесь не разрешается.
— У меня билет, я никуда не пойду!
— Пожалуй, пожалуй! — сказал жандарм и взял его за локоть.
— Вы не имеете права так, ни с того ни с сего, — говорил Парамонов, и, чем больше он говорил, тем крепче за локоть держал его жандарм.
Он не поинтересовался ни документами Парамонова, ни его чемоданчиком — должно быть, пассажир просто раздражил жандарма, — он сдал его городовому, приказав доставить в участок.
Парамонова вели два городовых. Парамонов возмущался:
— Один холуй перед самым носом закрыл дверь, второй схватил, теперь вы меня тащите… Что за безобразие происходит в столице государства! У меня билет в кармане!
Городовые поняли, с кем имеют дело.
Участок, в котором они служили, славился своими твердыми порядками, народ в нем был подобран один к одному. Поэтому городовые отнеслись к Парамонову серьезно, и, когда им казалось, что арестованный обнаруживает намерение бежать, они хватали его за руки.