На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Неведомский сидел на кровати, синие глаза его горели, лицо покрыл румянец. Логунов почувствовал себя профаном: ни о чем подобном он никогда не думал.

— Итак, вы — судья, — сказал он.

Неведомский вздохнул.

— Да, судья. Вчера учитель математики в реальном училище города Могилева-на-Днепре, сегодня артиллерийский офицер. Но я и в самом деле судья. Так, меня очень тревожит японская артиллерийская тактика. Про тюренческий бой слышали?

— Слышал, но мало понял.

— Вы разделили общую участь. Никто ничего не понимает. Авангард наш стоял на широкой реке, —

Ялу ведь широка. Каким образом японцы переправились через Ялу и не только оттеснили нас, но и разбили, заставили бежать, бросить пушки?

— Неужели и пушки?

— В том-то и дело, дорогой. Никто не понимает, как сие могло произойти.

— А что по этому поводу думаете вы?

— Я думаю, что прав мой товарищ артиллерист из отряда генерала Засулича, хохол Павленко, который утверждает, что у врага было по крайней мере пятикратное превосходство. Это — во-первых, а во-вторых — его пушки громили нас с закрытых позиций. Вы понимаете: издалека, невидные нам и потому недоступные для нашего огня… Мы этого не практикуем. А между прочим, кто первый разработал теорию перекидного огня? Наш русачок, подполковник Пащенко, и загодя до войны! Японцы не только украли все его расчеты, но и применили их раньше нас… Так-то, дорогой поручик… Но, как говорится: поживем — увидим. Некоторые военные, только что приехавшие из Петербурга, настроены весьма оптимистически: они полагают, что война будет не чем иным, как нашей короткой прогулкой на юг. Посмотрим, посмотрим.

Капитан позвал денщика, посоветовался с ним насчет ужина, и через четверть часа офицеры сидели за тарелками с кусками жареного мяса в гарнире из бобов, китайской капусты и редьки. Потом был чай, а потом денщик принес груду китайских ватных одеял и соорудил из них постель для поручика.

Засыпая, Логунов опять услышал шум в номере Ложкина. Он подумал: будет поединок или нет? Поединок на войне казался ему чем-то в высшей степени нелепым, почти безнравственным.

Он проснулся поздно. Неведомский сидел у окна и писал.

Секундант не пришел.

— В номерах у них нет никого, — сообщил капитан. — Я наведывался, Ваш Тальгрен уехал, ждать секунданта вы не имеете права, — это не мирная жизнь на стоянке полка в захолустном городке.

Логунов расстался с капитаном, чувствуя к нему самое дружеское расположение. Приехав в полк, доложил Ерохину о своих странствиях, и Ерохин согласился, что совет Ложкина практичен, другого выхода нет.

5

Командир роты капитан Свистунов сказал Логунову:

— Наш полк не совсем похож на другие полки, у нас Ерохин, то есть суворовский устав. «Каждый солдат должен знать свой маневр» — вот что Ерохин считает главным. Офицеры-шагисты и субординаторы у нас не держатся. Но зато мы под подозрением. Впрочем, командующий дивизией Гернгросс к нам благоволит, а потому на всех прочих мы плюем. Имейте в виду, поручик: ваши люди не только должны уметь шагать, но должны уметь и воевать.

Логунов стал обучать свой взвод. Среди солдат были и опытные, и молодые, еще не державшие в руках винтовки. И те и другие занимались с исключительной охотой.

Каждый понимал, что от его умения воевать зависит прежде всего его собственная жизнь. То, что в мирной обстановке давалось с трудом, здесь усваивалось на лету. Отлично стрелял рядовой Корж. Фамилия его была знакома Логунову: о таежном охотнике Леонтии Корже рассказывала Логунову, молодому дальневосточнику, Нина.

— Так он, Леонтий, кто же тебе? — спросил солдата поручик.

— Дед, ваше благородие! Я в восемь годков уже ходил с ним на кабанов.

Из солдат взвода вызывал сомнение только один — Емельянов. Человек огромного роста и огромной физической силы, но, по-видимому, совершенно не способный к военному делу.

— Ну как ты стоишь? — укоризненно говорил ему взводный унтер-офицер Куртеев, едва достигавший Емельянову до плеча. — Посмотри, где у тебя живот? А как руки? Руки у тебя должны быть как струнки. От смотри, пожалуйста!

Куртеев выпячивал грудь и вытягивался.

— Смекаешь?

— Смекаю, — басом отвечал Емельянов.

Но хотя он и смекал, он никак не мог приобрести нужного бравого вида и портил все построение взвода.

Во время марша он сбивался с ноги, и вдруг кто-нибудь — Куртеев, фельдфебель Федосеев или сам Логунов — замечал, что рота идет сама по себе, а Емельянов — широким, увалистым шагом — сам по себе.

— Емельянов! Ать-два… Левой, левой!

— Господин взводный!

— Молчать в строю, стерва!

Когда полк прибыл в Ляоян, Ерохин повел батальоны в горы. Мало кто из солдат и офицеров чувствовал себя в горах свободно. Взвод Логунова должен был пробраться по узкому карнизу.

Первым пошел правофланговый Емельянов, сделал десять шагов и остановился, прижавшись животом к стене. Сказал беспомощно:

— Не могу, вашбродь!

— Винтовку, винтовку подбери! — крикнул рядовой Корж.

Емельянов облизал сухие губы, посмотрел вниз: под ним была стремнина. Всю жизнь прожил он на ровном месте, а здесь были чертовы камни. Мешок с вещами и винтовка упорно тянули вниз, сапоги на толстых подметках скользили.

— Что же ты, Емельянов! — крикнул Куртеев, но в голосе самого Куртеева не было соответствующего задора, он сам с тревогой поглядывал на карниз. — Вашбродь, прилип Емельянов, ни одного шага не делает.

— Пошли другого!

Вторым пошел Корж. Минуту он с сомнением смотрел на свои сапоги, потом скинул их, перевязал бечевкой и пристроил за спину. По карнизу он пошел легко, едва касаясь ладонью стены, и всем казалось, что это сущие пустяки — идти по такому карнизу.

«Идет — точно плывет», — подумал Логунов.

За Коржом, обретя присутствие духа, перебрались остальные. Но Емельянов не пошел. Он сел у карниза на камень и сидел, мрачно уставясь в пропасть.

— Ты что же, — прошипел Куртеев, — солдат или нет?

— Солдат… — вяло согласился Емельянов.

— Встать, чертов мешок, когда с тобой говорит взводный!

Емельянов не вскочил, как того ожидал Куртеев, а так же вяло поднялся.

— Что с тобой делать? — презрительно сказал унтер. — Бить тебя, что ли? Как ты стоишь? Ну, как ты стоишь? Фельдфебелю доложу!