На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Емельянов попробовал выровняться. Куртеев плюнул.

— В других полках такого ящера командир взвода не оставил бы в живых!

— Ну, что там? — крикнул с той стороны поручик Логунов.

— Вашбродь, так что Емельянов ни с места… Сел и сидит!

— Оставь его!

— Черт с тобой! — с сердцем проговорил унтер. — Из чего такой ты сделан? Медведь, а трус!

Емельянов вздрогнул.

Разувшийся Куртеев с напряженным, застывшим лицом двигался по карнизу. Когда он исчез за поворотом, Емельянов подошел к опасному

месту, долго рассматривал узкую неровную полоску камня, по которой нужно было пробираться, тоже разулся и попробовал идти.

Но и на этот раз он сделал только несколько шагов и вернулся. Медленно обулся и зашагал назад.

Он спустился в долину как раз тогда, когда там маршировала 2-я рота. Рыжий веснушчатый капитан Шульга остановил подозрительно жмущегося к скалам солдата.

— А вот я проверю, как тебя отпустил твой командир взвода, — сказал он и на следующий день за завтраком спросил у Логунова про Емельянова.

— Вы, батенька, с ним намучитесь, — заметил он. — В других полках таких чурбанов быстро превращают в солдат, а у нас, — он вздохнул, — начальство просвещенное!

Логунов хотел было возразить: «Ну и хорошо, что просвещенное», но смолчал. Не стоило этого говорить командиру чужой роты.

Но командиру своей он сообщил об этом разговоре.

Капитан Свистунов, широколицый, широколобый, заметил:

— Шульга у нас тяжеловат на руку, да побаивается Ерохина. А первым у вас прошел Иван Корж? Надежный солдат. Он из знаменитой в Приморье семьи Коржей. Уже слышали, да? Охотники, соболевщики, садоводы…

О самом Свистунове Логунов узнал, что он давно служит на Дальнем Востоке. Когда началась японо-китайская война, Свистунов решил отправиться на театр военных действий и ходатайствовал о сем по начальству. Однако начальство ответило, что хотя присутствие русского офицера на полях японо-китайской войны действительно не лишено смысла, но на это не имеется в казне средств. Свистунов доложил, что он поедет на собственный счет. Но это почли непристойным: офицер едет и командировку на собственный счет! А ведь какой был отличный случай доподлинно узнать японскую армию!

В 1898 году вспыхнула испано-американская война. И опять Свистунов решил, что его место там. Он обратился в военное министерство с просьбой разрешить ему выйти в отставку, отправиться на Кубу, а после войны снова поступить на службу. Военный министр ответил: «Я не позволю вам проявлять симпатии к испанцам или американцам. Сидите дома».

И только во время боксерского восстания Свистунов попал на войну. Однако об этой войне он старался не говорить…

Весь день Логунов проводил в роте, а вечерами писал письма во Владивосток и Петербург.

Он даже не успевал заглянуть на ляоянский вокзал, где собирались армейские и штабные офицеры, пили, закусывали и сообщали друг другу слухи и сплетни.

Много говорили о том, что главнокомандующий адмирал Алексеев и командующий

сухопутной армией Куропаткин держатся противоположных точек зрения на ведение войны. Алексеев требует немедленных активных действий, а Куропаткин считает активные действия преждевременными.

Но Логунов не мог и не старался решить, кто из них прав, ему хотелось скорее вступить в бой и выиграть его.

Душа его была полна войной и любовью.

Он вспоминал, как Нина провожала его… Любила ли она его? Во всяком случае, она не была к нему равнодушна.

Однажды вечером командир полуроты штабс-капитан Шапкин вернулся из буфета на ляоянском вокзале с новостями: корпус Штакельберга посылают на юг выручать Порт-Артур.

— Если говорят на вокзале, значит, так оно и будет, — сказал командир 3-й роты капитан Хрулев. — А мы еще сапог не пошили, шинелей тож, одни бескозырки готовы.

— Тут уж, Евгений Евгеньевич, не до шинелей и сапог. Умирать — все равно в сапогах или без сапог.

— Уж вы сразу о смерти! Еще и воевать не начали, а вы о смерти!

— Смерть нас с вами не спросит, — пробормотал Шапкин.

Неразговорчивый, тихий, многосемейный человек, Шапкин оживлялся только, вспоминая о семье.

— Семья — это истинное призвание человека, — говорил он, — от господа-бога, а все прочее от лукавого. Банты, аксельбанты… Не в них счастье.

О войне и сражениях рассуждать он не любил.

Через два дня новость подтвердилась: выступали на юг, и немедленно. Началась суматоха.

После вечерней зари по улице загремели и вдруг стихли тяжелые колеса. Поручик вышел посмотреть, кого бог принес.

На площади, у глухих кирпичных стен, батарейцы выпрягали лошадей, разбивали палатки. В распоряжавшемся офицере Логунов, к своему удовольствию, узнал Неведомского.

Капитан энергично размахивал руками и отдавал приказания громким голосом.

— А, это вы, — сказал он поручику. — Очень, очень рад. Если хотите стакан чаю с лимоном, прошу ко мне в палатку. Как-никак я командующий батареей. Не командир, но командующий! — Он поднял указательный палец. — До командира не хватает чина. Не дают подполковника… Впрочем, я не в обиде. В общем, поручик, выступаем. Одно плохо: о нашем походе говорит весь Мукден и Ляоян. А ведь ударить по врагу надо внезапно.

Солдат принес ведро с водой, кружку, капитан скинул китель, закатал рукава рубашки…

— Фантастическая пыль… Между прочим, будь я на месте Куропаткина, я наметил бы другой план. Не надо нам пробиваться в Порт-Артур. Если мы пробьемся в Порт-Артур, а японцы его блокируют, то какая польза будет оттого, что в Порт-Артуре прибавится прежде всего… едоков? Нужны патроны и снаряды. А с собой мы берем того и другого незначительное количество. Я спросил своего начальника: почему так мало? Отвечает лаконично: брать на путь следования!

— Вы думаете, в Порт-Артуре мало снарядов?