На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

— В недостроенной крепости не может быть достатка снарядов. Для боеприпасов нужны казематы, а казематы строят не в первую очередь. Но интересно вот что: успели японцы высадить значительные силы или не успели?

— Как же они могли высадить значительные силы под носом у нашей эскадры, которая по мощности превосходит японский флот?

— Ах, дорогой Николай Александрович, всякие чудеса бывают, К тому же на море, после разбойничьего январского нападения на Порт-Артур, мы не крепче японцев. Ну, вот я и вымылся. Армиями мы с вами не командуем, поэтому

история простит нам, если мы откажемся от дальнейшего обсуждения сих важнейших вопросов. Пойдем пить чай и слушать песни в исполнении поручика Топорнина.

В углу палатки, на бурке, сидел артиллерийский поручик и брал на гитаре минорные аккорды.

— Вася Топорнин, — представился он. — Впал в маньчжурскую тоску, утешаюсь звуками.

Чай был крепок и приятен, к чаю английское печенье и петербургское «Жорж Борман».

— Вы недавно из России? — спросил Логунов Топорнина.

— Недавно… и тоскую. Шлю к черту всю эту китайщину и японщину.

Он налил чай в огромную кружку и пил не отрываясь.

— Уф!.. Дьявольская жажда! А ведь насчет воды я не питок. Мне вода противна, как скопцу женщина… А тут стал пить. Плююсь, а пью.

— А мне Восток нравится.

— Помилуйте, что здесь может нравиться? Жара, комары, зловонные улицы, умопомрачительный гаолян и, наконец, жизнь не наша, чужая. На кой черт, спрашивается, мы полезли сюда? Мало у нас дела на дому? Голые, нищие, неустроенные…

Поручик потянулся к гитаре и взял несколько аккордов.

— Мне кажется, — возразил Логунов, — движение русских на Восток имеет глубокий исторический смысл независимо от того, как мы устроены дома.

— Тема для бесконечного спора, — усмехнулся Неведомский. — Вася, тронь мою любимую, казачью.

Поручик запел. Голос у него был крошечный, он, в сущности, говорил, а не пел, но исполнял он превосходно.

За тонким полотном палатки изредка слышался скрип проезжающей арбы, доносился крик погонщика. Там был Китай, а здесь, в песне, молодой казак уходил на войну с вольного Дона.

Сколько раз молодые казаки уходили на войну, оставляя невест и жен! Сколько слез пролито, сколько крови пролито!

— Вот и вся песня! — сказал Топорнин, кладя гитару. — У кого есть невеста, пусть вспомнит. У меня ее нет.

— У меня есть, — тихо проговорил Логунов, и ему стало страшно и сладко от своих слов.

6

Накануне выступления к поручику пришел Корж, тот самый солдат, который первым перебрался по карнизу сопки.

Он стоял, держа руку у околыша бескозырки, и спрашивал разрешения доложить.

— Докладывай, докладывай, ползун по скалам.

— Ваше благородие, — таинственно заговорил Корж. — Федосеев и каптенармус получают сейчас сапоги. Сапог мало, но каптенармус похвалялся, что для всей первой роты достанет сапоги. Ваше благородие, вместо сапог можно получить улы. Вот бы нам для похода улы! Я охотник, я хаживал в улах… Чистое золото для похода. Я говорю каптенармусу: достаньте мне улы. Он говорит:

пошел к черту, будешь мне позорить всю роту!

— А что, в улах удобней?

— Ваше благородие, в улах как босиком. Она мягкая, легкая, сенца подложишь — и иди сто верст, не снимая. Говорил солдатам. Какое! Все хотят сапоги… А мне бы улы.

«В самом деле, — подумал Логунов, — наши сапоги для ходьбы по сопкам — гибель».

— Ваше благородие, напишите Федосееву записку: «Взять для Коржа улы». Ноги в сапогах сотрешь, ведь сапог у нас — добрый пуд весом! А разве на камни в сапогах взберешься?.. Вот она, ула…

Из кармана Корж вытащил неуклюжую на вид, но легкую и прочную, сшитую из лосиной кожи китайскую улу.

— Вот сюда мелкого сенца, портянки не нужно, свежо ноге и легко.

— Хорошо, Корж, напишу записку.

И поручик написал.

Первый день похода был тяжел. Рота шла сначала по дороге, потом по руслу ручья, по скользкой мелкой гальке. Далеко разносился гул от множества ног, грохот обозных двуколок. Когда поднялись на перевал, Логунов увидел бесконечную ленту желтых, зеленых и голубых рубашек.

После сражения на Ялу, когда белые рубахи русских послужили отличной мишенью для противника, ослепительные рубашки, белизной которых гордились части, были спешно, хозяйственным способом превращены в пегие.

На перевале веял ветер. Сопки вокруг — то мягкие и круглые, то острые, как петушиные гребни.

Логунов уселся на обломок скалы, вынул записную книжку и набросал письмо Нефедовой. Он описал ей сопки, камень, на котором сидел, Коржа, расположившегося рядом, солоноватость ветра, напоминавшую море, но море было далеко, а солоноватость, должно быть, шла от скал… Написал ей, что близко сражение и что он рад этому.

И еще написал ей, что она его невеста.

Вторая глава

1

В конце апреля Куропаткин сидел за письменным столом и исписывал листок за листком в толстой коричневой тетради. Оконные занавески были задернуты, отчего в салон-вагоне был ровный, мягкий свет.

Через четверть часа к ляоянскому вокзалу подойдет поезд с наместником. Адмирал покинул свою эскадру. Он не рискнул остаться в крепости, которой угрожала осада.

Куропаткин заносил последние мысли в дневник. Испытывал ли он злорадство? Да, некоторое. Алексеев пожинал плоды своей собственной политики. Сейчас он будет стараться всеми силами впутать в нее Куропаткина.

«Армией я ему не позволю распоряжаться», — написал Куропаткин и дважды подчеркнул написанное.

На вокзале и в штабе все было готово для встречи наместника. Платформы усыпали желтым песком, разукрасили национальными флагами, стекла вокальных фонарей вымыли. Чины штаба выстроились на первой платформе, и генерал-квартирмейстер Харкевич расхаживал, поскрипывая по песку сапогами, готовый отдать нужную команду, лишь только из-за поворота покажется поезд.