На Среднем Дону
Шрифт:
— Поместимся, хозяин! — свежий молодой бас с мороза.
— Ох-хо-хо! Откель же сами? Из каких краев?
— Разных, батя. Со всего свету… Сибиряки больше.
Изба сразу наполнилась крепкими молодыми голосами, запахом дубленой овчины, мороза.
— Как насчет самоварчика, хозяюшка. С самого Калача на морозе.
— Почаевники. У нас и самовара-то нету. — О скамейку стукнули ноги в толстых чулках, с печи спрыгнула хозяйка. Сноха старика, должно. Рослая, крепкая баба, с широким мужским лицом. — Чугун, что ли, для вас поставить?
— Ты
В сенцах загремели, и в избу с клубами пара ввалились танкисты.
— Ишо? — обернулась на них хозяйка.
— Ишо, мамушка, ишо. В тесноте, да не обедал, сказал в свое время какой-то великий поэт, — осиял золотом зубов вошедший. — Топай в угол, Костя, — подтолкнул в спину рослого парня в распахнутом полушубке и масленом ватнике.
Скрипя мерзлыми валенками, парень пробрался к печке, на скамейку, стал ожесточенно растирать задубевшие черные руки.
На подоконниках, хозяйской кровати, в углах понавалено оружия. Ремни застегнуты, развешаны на спинках кровати и на толстых гвоздях. На ремнях позванивают гранаты.
— Помогу, мамань, — с печи ловко спрыгнула русоволосая, румяная, по-деревенски крепкая дивчина.
За ней, косясь на солдат, медленно и аккуратно с печи слезла большеглазая, худенькая, чернявая.
Автоматчики скоро разомлели от тепла, уснули, кто как. Лица, обожженные морозом, блестели. Уснул и танкист на лавке у печи. Шлем с головы свалился, и на виске открылись два розоватых рваных рубца, не зараставших волосом. Танкиста во сне качало, и большеглазая бесшумно подошла, убрала от него ведро. Шлем положила на стол.
— Чугун вскипел. Вишенника ай мяты бросить? А можо, у вас настоящая заварка есть? — обернулась от дышащий жаром плиты хозяйка.
— Есть, есть, — сунул ей начатую пачку золотозубый старшина. — Заваривай, остальное себе оставь. И буди своих на печи. Эй, славяне! — старшина вытряхнул прямо на стол сухари кучей, сахар, порылся в мешке у одного из автоматчиков, достал две банки консервов. — Шевелись, шевелись, славяне!
— Може, мы после? — хозяйка стеснительно замялась, выпятила круглый живот, стала тереть руки передником.
— Солдат где спит, там и ест. У нас, мать, просто. Буди своих, не стесняйся.
Хозяйкина дочь, мелькая белыми икрами, выбежала во двор, вернулась с куском мерзлого сала, счистила с него соль, стала резать ножом на куски.
— Мне бы хозяйку такую, — старшина оставил сухари, залюбовался ловкими движениями полных рук хозяйкиной дочери.
— На словах вы все неженатый, только за каждым хвост тянется.
— Тань! — выразительно зыркнула мать: «Люди чужие, мол. Обидятся».
— Что Тань, что Тань! Ды они в каждом селе женяться. Как попалась в юбке, так и давай, — дернула плечом и блеснула молочными белками дочь.
— На тебе всерьез бы женился, — веселые глаза старшины пригасли, погрустнели, на лоснившемся лбу сбежались морщины: — Родила б ты мне сына.
— Ох, да кабы ты один такой. До сладкого
Пушкари тоже просыпались, рылись в мешках, доставали кружки, переступая через ноги, пробирались к столу: «Можно?», черпали из чугуна кипяток — сухари, сахар свои. Шмурыганье носом, покряхтывание. Хлопала оторванная ставня. Окна забелены — снаружи наросли снегом.
— Бери еще, бери, — подбадривали солдаты детишек, косивших на сахар.
— А девка уложила тебя, старшина, — распаренный до пота, кряхтел у стола меднолицый сержант-пулеметчик, — на обе лопатки.
— Зря ты так, Таня, и ты, Ильичев, — в сторону меднолицего, — тоже зря. — Старшина поставил дымящуюся кружку на стол, отяжелевшие с мороза веки поднялись не враз, и кареватые суженные глаза глянули как сквозь туман: — Вот назови тебя, Ильичев, сукиным сыном — обидишься. И любого. А у тебя, Гешка, сын дома. Стукни тебя завтра — семя останется. Не так обидно. А Ивана Лысенкова второго нет. Можем, я и с девкой-то последний раз говорю. А ходил бы молодой Иван Лысенков по земле, улыбался и знал бы, как ждал его отец.
— Не поминай черта на ночь глядя, старшина.
Большеглазая прислонилась спиной к печке, стянула на груди концы вязаного платка, спрятав в нем руки, следила, как при еде шевелятся шрамы на виске танкиста в масленом ватнике. И виски, и затылок у него были белыми.
— Седой, — сронила тихо.
— Что? — вскинул голову танкист.
— Седой, говорю.
— Так я уже и старый, — от углов глаз танкиста пучками разбежались трещинки морщин, и лицо его, нелюдимое и замкнутое, сразу переменилось.
— Нет, — вздохнула девушка. Отуманенные черные глаза ее светились грустью.
— Это сестра ваша? — показал взглядом танкист на продолжавшую азартно спорить Таню.
— Нет. Я нижне-мамонская, куда вы едете.
— А вы знаете и куда мы едем?
— А ваши сколько ни идут и ни едут — все Мамоны спрашивают.
Замерзшие стекла дрогнули от гула. Гулы повторились, прокатились россыпью. Во дворе завыла собака. Стекла зазвенели снова. В окно резко постучали.
— Танковая! Выходи! Быстро!
От этого крика с улицы солдаты как-то вздрогнули, засуетились, укладывая мешки, и уже другими, чужими глазами оглядывали все в этой избе, где они пробыли несколько часов в тепле. Детишки, продолжавшие хрустеть сахаром, прижались к взрослым, и мимо, бухая валенками, застегивая на ходу ремни и сталкиваясь оружием, пробегали солдаты. На пороге солдат встречал колючий морозный ветер и тут же выдувал из полушубков и шинелей домашнее тепло. Автоматчики уже кидали мешки наверх, карабкались на танки, и танки, щупая перед собой дорогу пушками, выползали из дворов навстречу морозному горизонту, где, будто крылья огромной птицы, трепыхались молочные огни ракет.