На суровом склоне
Шрифт:
Сначала дом заполняли постепенно, подвозя и поднося нужное, по возможности, скрытно. Сейчас погрузка шла у всех на глазах.
Поротовская улица в Якутске, наверно, никогда еще не знала такого оживления. И солидный, угрюмоватый дом Романова никогда не привлекал такого внимания обывателей. Сейчас он зажил новой жизнью. Множество молодых людей сновали вокруг него в суете, значение которой поначалу не могли угадать даже самые дотошные из собравшихся, правда на почтительном расстоянии, любопытных.
Было, кроме загадочности, во всем этом еще что-то веселое,
Не подвох ли какой готовится? У кого мелькала такая мысль, тот торопился прочь, подавив любопытство. Однако толпа зевак все увеличивалась, и в ней высказывались всякие досужие догадки о происходящем. Якутск — город ссыльных. Здесь в воздухе витают бациллы непослушания. А в кутерьме у дома Романова они просто-таки просматривались невооруженным глазом.
Хотя не слышно было никаких крамольных слов или песен и вроде бы мирно, дружно, в лад шла тут какая-то работа, но именно в ней таился некий секрет…
А когда с саней стали сгружать тяжелые лиственничные плахи и, того пуще, мотки колючей проволоки, улица сразу опустела, глазеющих словно ветер выдул.
Между тем к дому подъезжали одни за другими розвальни, разгружались и отъезжали. Ссыльные, сбросив пальто и полушубки, тащили в избу подернутые искристой корочкой инея мясные туши, тусклые желтоватые круги замороженного молока. Крякая, взваливали на спину кули с мукой. Все это — споро и весело, с выкриками в подражание настоящим грузчикам, даже «Дубинушку» завели.
Женщины сгрудились около саней с печеным хлебом.
— А ну, давайте цепочкой становитесь! — командовал, стоя в санях, Олеско. Борода и усы его заиндевели, глаза весело щурились на солнце. Проходившему в избу Костюшко он показался совсем другим человеком, чем на совещании в Магане: как будто сама возможность действовать сделала его моложе и проще, как бы сняла трагическую дымку с его облика.
— Если бы чуть-чуть другая погода, я бы подумал, что это волжская пристань, сгружают с баржи арбузы! — смеясь, сказал Костюшко, поглядев, как женщины перебрасывают одна другой круглые коричневые хлебы.
— Ну что вы, Антон Антонович?! Прекрасная погода. Сорок два градуса ниже нуля, и притом солнце! Нам просто везет, — отозвалась Симочка, весело и лукаво поглядывая на Костюшко большими темными глазами. Стащив зубами варежку, она хотела перевязать потуже пуховый платок, затянутый узлом у нее на спине, но не успела: платок упал на дорогу; пузатый, темный, с белым донышком хлеб прыгнул в ее протянутые руки.
Костюшко поднял платок, накинул Симочке на плечи и прошел во двор.
— Сюда заворачивай! — звонко и возбужденно кричал Юрий Матлахов, самый молодой из ссыльных, рабочий парень из Шуи. В одной косоворотке, без шапки, видимо радуясь всей этой суете и тому, что еще предстояло, он схватил под уздцы лошадь,
— Принимайте сухую воду! — закричал он, распахивая одностворчатую дверь в кладовую.
Здесь, стоя на табурете, возвышался над горою провизии доктор Френкель. У его ног громоздились круги мерзлой копченой колбасы и, издавая деревянный стук, ложились сбрасываемые мясные туши.
— Таня, пишите. Один мешок рису, — диктовал он.
— Яков Борисович, вы как бог изобилия, честное слово! Вид прямо мифологический, если бы не очки!
Доктор неловко спрыгнул с табуретки и с озабоченным видом подошел к Костюшко.
— Что же со льдом делать, Антон Антонович? Он тут растает. Может быть, во дворе в амбаре оставить?
— Как раз легавые дадут нам во двор нос высунуть! — воскликнул Матлахов. — Так обложат избу — кошке не прошмыгнуть, будьте уверены!
Он проговорил это так, как будто был уже когда-то в подобных переделках.
— Но как же быть?
— А вот так, доктор! — Костюшко схватил табурет и с размаху выбил стекла в окошке: — Вот теперь уже не растает!
— Товарищи! Давайте сваливайте сюда! — обрадованно закричал Матлахов.
— Кончайте разгрузку, очищайте поскорее улицу, пока власти не хватились! — бросил Костюшко, проходя в комнаты.
— Скорее, скорее! — передавали друг другу почему-то шепотом.
— А дрова? — вдруг спохватилась Софья Павловна, раскладывавшая продукты по полкам в кладовой. — Где же дрова? Топить печи, готовить пищу?
— Все учтено! Глядите, какие штабеля на заднем дворе нам Романов припас.
Действительно, по самую верхушку высокого забора вздымались штабеля. Они таяли на глазах, поленья мелькали в воздухе, перебрасываемые с рук на руки, подавались в сени, где их выкладывали вдоль стен.
— Березовые, березовые давайте!
Олеско, шутливо отбиваясь от двух курсисток, настаивающих на том, чтобы их оставили в доме, прошел в комнаты.
Теперь, когда весь дом был уже подготовлен для обороны, можно было сказать, что все сделано на славу.
Мешки с песком закрыли большую часть окон, оставляя амбразуры, открывающие обширный сектор обстрела. Даже подушки и перины Романова пошли в ход: ими затыкали проемы окон. Приникнув к щели, Олеско с удовлетворением оглядел перекресток, откуда, всего вероятнее, появятся «усмирители».
У стен стояли ружья, берданки, ящики с патронами, топоры. Здесь же, в углу, помещался пункт первой медицинской помощи, стояли носилки, на полках — медикаменты.
Виктору Константиновичу нездоровилось: он сидел на корточках перед открытой дверцей печки. Пламя освещало его лицо сильнее, чем солнечный свет, с трудом пробивающийся через обледеневшие стекла, и Олеско подивился безмятежному спокойствию Курнатовского.
Он поднял на Олеско голубые задумчивые глаза и тихо сказал:
— Сейчас будем заваливать вход. Пусть люди прощаются. А Серафиму Андреевну попросите сюда.