На суровом склоне
Шрифт:
В напряженную тишину просачивались будничные мирные звуки: постукивание молотка о буксы и пыхтение паровоза. Арестованные переминались с ноги на ногу: озябли. Из вагона вышел Заботкин и принял под команду маленький отряд. Ильицкий слышал характерный скрип снега, смешанного с песком, под ногами идущих. Отошли всего шагов двадцать в сторону Байкала. На маленьком пригорке росли две сосны с редкой, осыпавшейся на подветренной стороне хвоей. Дальше идти, вероятно, не решились, потому что здесь кончалось освещенное пространство, — словно полоса отчуждения пролегала здесь, отделяя поезд и все ему
Приговоренных поставили в одну шеренгу и приказали повернуться спиной к солдатам, уже взявшим ружья на изготовку. И они, конечно, видели это. Но никто не охнул, не вскрикнул и тогда, когда лязгнули затворы…
Заботкин внезапно осипшим голосом подал команду…
Ильицкий не хотел смотреть дальше. Но, отходя, инстинктивно ждал залпа. Залп не получился. Раздались одиночные выстрелы вразброд. «Да почему же это?» — подумал Ильицкий, как будто это было сейчас важно. Да, для них, для казнимых, было важно: ведь их заставляли умирать не единожды… «Осечка? Это бывает на морозе, густеет смазка…» — Ильицкий тут же отказался от своей догадки — уж конечно оружие чистили… Они истязали приговоренных, чтобы выполнить приказ барона! «Патроны — не семечки», — вспомнил поручик. Теперь он отходил от проклятого места, но спиной ощущал, что ВСЕ ЭТО еще продолжается: казнь длилась…
Поручик почувствовал, что весь похолодел. Это был какой-то странный, внутренний озноб. Чтобы согреться и успокоиться, он быстро зашагал вдоль поезда в обратную сторону. Но страшные одиночные выстрелы все еще слышались. Казалось, им не будет конца. Кто-то спешил за Ильицкий, позванивая шпорами. Сергей обернулся и увидел Мишеля. По лицу Дурново он понял, что тот тоже следил за казнью.
— Пройдемся немного, — с трудом овладевая собой, предложил Ильицкий.
Они молча зашагали дальше. С одной стороны стояли вагоны с погашенными огнями, в которых спали солдаты. С другой — отделенное скатом насыпи и кюветом, тянулось мелколесье.
Маленькая рощица темнела поодаль в распадке. Опередивший Ильицкого на полшага, Дурново остановился. Глаза его, расширенные ужасом, глядели на эту рощицу.
Ильицкий поглядел тоже и едва не вскрикнул: на каждом дереве, смутно белея во мгле, болтался повешенный…
Видение исчезло мгновенно. Сергей почувствовал легкую дурноту и потребность говорить. О чем угодно, только не молчать и не прислушиваться…
— Да это же березки, Мишель. Смотри, как неожиданны здесь эти белые тонкие стволы.
Мишель благодарно улыбнулся.
Они пошли к вагону. Там на пригорке все было кончено. Только две сосны с осыпавшейся на подветренной стороне хвоей высились как флаги.
Под утро Богатыренко постучал в ставень одинокого домика на краю поселка. Молодая женщина открыла ему. Не спросив, кто он и зачем, со страхом отступила в глубь комнаты, бормоча:
— Мужа нет, он в поездке.
Богатыренко объяснил, что отстал от поезда: движение теперь плохое, нельзя ли отдохнуть здесь до вечера. Вечером должен быть поезд на восток.
Видно было, что женщина ему не верит. Однако
Наконец она решилась:
— Вы уж извините. В кладовочке вас помещу. Теперь у нас тут такие дела: забастовщиков ищут, — она как будто осмелела от собственных слов, — хватают людей, уводят. И назад никто не возвращается. Озябли вы. Я дам тулуп.
Андрей Харитонович не стал раздумывать над тем, надежно ли это убежище. Он отказался от чая, одна мысль о еде вызывала у него тошноту. «Спать…» — он накрылся с головой принесенным хозяйкой тулупом.
Но не заснул ни на одну минуту. Странное ощущение не давало ему забыться. Казалось, что сон спутает все его мысли и тот план, который сейчас так хорошо сложился в его голове, утратит свою ясность.
Между тем, представлялось ему, имелась полная возможность спасти Бабушкина: вооруженный налет на арестантский вагон! Два пистолета и запас патронов были при нем. Здесь, в большом железнодорожном поселке, найдутся и люди, и оружие, а внезапность нападения обеспечит успех. Он даже улыбнулся, подумав, что этот план вполне в духе Костюшко.
Надо было дождаться наступления дня, чтобы приступить к делу: узнать, на кого можно рассчитывать в поселке, поговорить с хозяйкой.
Но за перегородкой не было слышно ни звука. Все в доме еще спало, и Богатыренко оставалось только снова и снова продумывать детали своего совсем простого и такого реального плана.
Но вот в доме началось движение. Хлопнула дверь, послышался мужской голос. Человек с досадой что-то рассказывал и вдруг осекся. Богатыренко понял, что жена сделала ему знак. Теперь она, видимо, тихо сообщает мужу о нежданном госте. Сдержанный говор, мужчина покашлял. Многое теперь зависело от него, от хозяина дома. Что он предпримет? Кажется, он даже не дал жене договорить. Решительными, тяжелыми шагами мужчина приближается. И почему-то каждый шаг больно отдается в сердце Богатыренко, как будто топчет надежду на свершение его плана.
Дверь открывается с размаху. Ничего нельзя видеть от света, хлынувшего в каморку.
Андрей Харитонович выходит, жмурясь. Перед ним — молодой человек, несомненно — паровозный машинист. Это видно по одежде, по сундучку, стоящему на лавке, по лицу: он еще не успел умыться. У него худощавое темное лицо. Хмурое выражение, видимо, присуще ему.
Он окидывает гостя быстрым, требовательным взглядом, словно ощупывает его всего черными колючими глазами. В этом человеке нет ни капли приветливости, сочувствия, даже любопытства к ночному гостю. И все же Богатыренко чутьем понимает, что это — свой.
Хозяин не спросил, а произнес утвердительно:
— Это вы ушли с поезда. Вы везли оружие.
Богатыренко машинально оглянулся.
— Да вы не опасайтесь, товарищ! — улыбнулся машинист. Улыбка была слабая и невеселая, но все же скрасила сумрачное лицо. — Я хозяйку свою отослал да велел нас замкнуть снаружи.
Сели за стол. Хозяин ладонью вышиб пробку бутылки. Говорил он отрывисто, спокойно и только все морщился, будто от боли.
Теперь, при свете дня, слушая жестокие слова о судьбе товарищей, Богатыренко сам удивлялся беспочвенности своих надежд.