На суровом склоне
Шрифт:
Насыпь была высока. Сугроб внизу принял его грузное, обессилевшее тело. Тишина и мрак обступили измученного человека и подсказали, что он спасен. Но сознание этого не заглушило душевной боли. Лицо Бабушкина стояло перед ним в полном достоинства спокойствии.
Андрей Харитонович не чувствовал, что кровь течет по его исцарапанному лицу, что снег, насыпавшийся ему за ворот, тает у него на спине, а мороз сводит пальцы рук и ног. Какое-то оцепенение охватило его, не давало двинуться, путало мысли.
«Кажется, я засыпаю. Да как же это я могу заснуть в такую минуту? Надо действовать.
Нелепость такого конца ужаснула его. С усилием он открыл глаза: небо над ним было бледно-синим, звезды — блеклыми. И звезды, и месяц — рыхлый, словно размокший, и мутная синева неба указывали Богатыренко, что он пролежал тут много часов.
Он поднялся, пошевелил пальцами онемевших ног — они еще не утеряли подвижности. Нет, он еще не хотел, не мог умереть!
Лазутчик, которому удалось пристать к поезду в Чите, прибежал на станцию и сообщил дежурному жандарму, что имеет «важное государственное сведение насчет бунтовщиков». Жандарм подозрительно оглядел невзрачного «доносителя», но побоялся допустить оплошку и пошел к поезду будить полковника Заботкина.
Ему с глазу на глаз лазутчик сообщил, что у семафора стоит поезд, в котором едут революционеры с оружием для рабочих Иркутска.
Унтеры подняли солдат без шума, шепотно отдавались команды: «…В полной боевой готовности… быстро… Из вагонов прыгать, чтоб не звякнуло, не брякнуло… Строиться на насыпи».
Ильицкий, не попавший в офицерский наряд, вышел из вагона. Он еще не ложился, и Марцинковский, конечно, был тут как тут.
Ильицкий обогнал его, поспешив на шум и стрельбу у семафора.
Вдруг под ноги поручику бросился плотный человек в черном пальто, бегущий от поезда. Ильицкий едва устоял на ногах. Человек с неожиданной для его тяжелого тела ловкостью скользнул под стоящий на пути порожний вагон. Подбежавшие солдаты бросились за ним.
Ильицкий, вскочив на тормозную площадку, видел, как по шпалам заметался плотный человек в черном пальто. Поручик выстрелил, но пар от паровоза застелил все пространство между вагонами. Ильицкий уже ничего не видел, но слышал стрельбу. Когда пар рассеялся, на насыпи оказался убитый казак. Человека в черном так и не разыскали.
На следующий день в салон-вагоне рассказывали подробности: поезд с оружием был отправлен из Читы. Видимо, комитетчики не знали о быстром продвижении барона.
— Молодцы наши, орлы! Взяли бунтовщиков в кольцо и, как белку в клетку, загнали! И заметьте, все втихаря, без шума зацапали! — Барон акцентировал слова «втихаря» и «зацапали»: бравировал «простыми» словечками.
После ужина, когда собрались «винтить», в салон-вагон зашел полковник Заботкин с вопросом о задержанных в читинском поезде: надо решать с ними.
Барон был в хорошем настроении:
— Вот Заботкин наш все заботится, все заботится…
За столом засмеялись, и Меллер закончил неожиданно:
— Все заботится, как бы поскорее домой на печку! Ну, насчет печки —
Все хохотали: такую хитрую гримасу скроил барон. К тому же известно было, что у Заботкина ни карельской березы, ни балдахина быть не могло. А, обремененный большим семейством, он четырех дочек на выданье не знал, куда ткнуть. Потому все так и покатывались: до балдахина ли тут!
— Как же с арестованными? — пробормотал Заботкин, больше всего желая переменить тему.
Но барон уже поднимался из-за стола. В углу раздвигали ломберный: готовилась игра.
— Вчера двух робберов не доиграли, — проворчал Меллер и уже на ходу бросил: — Ну, расстреляйте их к чертовой матери: сколько можно о них… заботиться! — продолжал разыгрывать барон, снова вызвав смех.
— Всех? — спросил педантичный Заботкин.
— А вы что, хотите для развода кого-то оставить? — Меллер обвел всех смешливым взглядом. — Всех, конечно! Распечатайте! — он кинул колоду Марцинковскому.
Тот поднял руку с картами и как-то глупо, не к месту и со смешной аффектацией стал говорить, что среди захваченных революционеров один — «оч-чень заметный. Сразу видно: закоренелый. Про-фес-си-онал».
— Да ведь решено уже: всех расстрелять. Приступим, господа, — Меллер разобрал карты, пожевал губами.
Казалось, барон начисто забыл про Заботкина с его «заботами». Но вдруг обернулся и тоном, от которого Заботкин мгновенно встал по стойке «смирно», четко выговорил:
— В затылок, в затылок чтоб стреляли. Патроны — не семечки. Денег стоят. И уже добродушно прибавил: — А то я вас знаю: устроите там кордебалет. Придумали тоже: по три патрона на расстрел одного человека. К чему такое роскошество!
Барон углубился в карты, перебирая их своими вялыми пальцами. В углу Заботкин со Скалоном обговаривали, сколько человек отрядить для расстрела.
Хотя они говорили тихо, барон услышал и махнул им рукой:
— Идите, идите отсюда! Технологию уж сами отработайте. Скажи на милость, сколько разговоров из-за шести бунтовщиков! Парламент мне тут развели!
Барон незлобиво ворчал, зорко всматриваясь между тем в свои карты.
— А гимназисточку помните, барон, которую на станции выдрали? — с нагловатой фамильярностью вдруг выпалил Марцинковский. — Повесилась ведь…
— В карты смотрите, Марцинковский! — холодно бросил барон.
Ильицкий вышел из салона и сразу же увидал арестованных, окруженных конвоем. «Да что мне? Зачем мне ЭТО видеть? — подумал он, но не мог уже оторваться от того, что увидел: кучку людей, которые показались ему не арестованными, а СХВАЧЕННЫМИ. — В самом деле, ведь так, без суда и следствия… Наверное, они и сами не могут поверить, что они вроде уже как мертвы… Конечно, не верят».
Ильицкому хотелось так думать, и он не находил на лицах обреченных людей следов страха. Только на лице одного из них — в свете, падающем из окон вагона, оно показалось Ильицкому интеллигентным и даже красивым, — Ильицкий прочел то сосредоточенное и важное выражение, которое он встречал уже у приговоренных к смерти революционеров.