На темной стороне Луны
Шрифт:
Силач перебил его, показав через плечо:
— А нас с тобой вниманием и заботой бывшее начальство не оставляет…
Тура оглянулся и увидел, что на дистанции прямой видимости — почти в упор — за ними ровно тянется патрульная 13–47.
Силач злорадно засмеялся:
— Пока мы до вечера будем прохлаждаться дома под душем, они хорошо попарятся, дожидаясь нас…
— Ну да, — ухмыльнулся Тура. — Нам же сказал этот сержант, что за баранкой он не устает. Может быть, и не потеет…
— Черт с ним! В темноте я от него уйду, — махнул Силач. —
— Заметано, — Тура хлопнул его по плечу и вышел у своего подъезда.
Поднялся по лестнице и увидел, что в щель у двери воткнут сложенный лист бумаги. Испуганно ворохнулось сердце. Тура выхватил лист — записка. Карандашом написанная, разбегающимися неуверенными буквами:
Я в Мубек приехал. Пенсию брать. Надо нам говорить. Вечером буду, в 6 часов, у Сувона-чайханщика.
Старый дружище Тулкун! Последний раз Тура говорил с ним, когда в «Чиройли» убили Пака и Сабирджона. Наверняка Тулкун узнал что-то важное, если не захотел звонить по телефону, а приехал в Мубек. Жаль, не застал с утра!
Тура аккуратно сложил записку, спрятал в карман, отпер дверь в дом.
Сквозь шелестящий шум водяных струек душа Туре послышался дребезг. Он прислушался. Но вода с шипением била из никелированного раструба, стирая все остальные звуки. Тура стал выводить кран горячей воды, и снова отчетливо раздался треск дверного звонка. Быстро перекрыл кран, распахнул дверь из ванной и крикнул:
— Минутку! Сейчас иду!..
Накинув чапан и, оставляя на полу черные пятна мокрых следов, вышел в прихожую, отпер замок, толкнул дверь. Остолбенел.
— Здорово, возмутитель спокойствия, — ухмыльнулся генерал Эргашев весело, будто каждый день, вот так запросто, заглядывал в гости к Туре. — Здесь будем стоять? Или, может, в дом пригласишь?
— Конечно, конечно, — засуетился от неожиданности Тура. — Заходите, Абдулхай Эргашевич… чай будем пить…
— Будем, конечно, будем. Ты иди, штаны надень, а то как-то несолидно выглядишь…
Тура зажег газ под чайником, вернулся в ванную, обтерся досуха полотенцем, накинул легкие полотняные брюки и рубаху-размахайку. Генерал сидел у стола, задумчиво крутил в руках черный пластмассовый пистолет Улугбека.
— Семья отдыхает? — спросил он. — Как Надежда?
— В Душанбе к ее подруге отправились, — небрежно ответил Тура. — Пусть развлекутся немного…
— Пусть развлекутся, — разрешил генерал. — И тебе пусть не мешают тут безобразничать.
— А что я набезобразничал? — поинтересовался Тура.
— Ты заварил сегодня очень крутую кашу, — генерал неожиданно подкинул детский пистолет и ловко поймал его. — А я не хочу за тебя ее расхлебывать…
— А вам я и не предлагаю ее расхлебывать, — дерзко сказал Тура. — Пусть возбуждают дело и расследуют по всем правилам…
— Ты хорошо подумал? — грустно усмехнулся
— Конечно, — кивнул скромно Тура. — Вы же меня сами учили — на подозреваемого надо влезать, как на верблюда — пока он лежит…
— Ты с ума сошел вместе с твоим безумным дружком Силовым, — покачал головой генерал. — Это вы лежите, а не Салим Камалов. Сын Иноята-ходжи! Ты знаешь, кто он?
— Понятия не имею, — пожал плечами Тура.
— Он профессор, завкафедрой юридического факультета.
— Я свое отучился… — засмеялся Тура.
— Умные от дураков отличаются тем, что до последнего вздоха учатся, — назидательно заметил Эргашев и мягко сказал: — И если ты не хочешь сам учиться, тебя будут учить силой. Иноят-ходжа полвека держит кафедру, он вице-президент академии и председатель Наградной комиссии Верховного Совета. Все заметные люди республики — его ученики и воспитанники. Все ему чем-то обязаны и должны. И я тебе по-хорошему объясняю: не дадут они его в обиду…
— А я разве обижаю почтенного профессора? Я его сыну наркотой торговать не даю…
— Перестань! — прикрикнул генерал и директивно добавил: — Надо найти общий язык с Иноят-ходжой…
— И не подумаю, — помотал головой Тура. Генерал долго, внимательно смотрел на него.
— Ты рассуждаешь, как чужой. Со стороны! А постороннему легко рассуждать. Это ведь я отвечаю за область… — Эргашев говорил горько и устало. — Я, я, я отвечаю за все успехи и за всю гадость в Мубеке! — повторил генерал с яростью. — Как ты думаешь, мне это зачем нужно? Я для себя посылаю обэхаэсэсников вместе с заготовителями к соседям, чтобы завозить оттуда и сдавать у нас? Хлопок, масло, мясо! Я этим отчитываюсь? Или другие? Но мне на это плевать, потому что я отвечаю за Мубек. А ты отвечал только за вчерашние успехи, а за сегодняшнюю грязь — подставляешь отвечать меня!
— Вы знаете, устоз, что это не так…
Тура вздохнул. Незаметная, но реальная нить из прошлой жизни, которой было отдано все двадцать шесть лет, три месяца и 17 дней, тянулась к нему от этого немолодого уже человека в продубевшем от пота и соли кителе.
— Это так! Потому что я и сейчас за тебя отвечаю. Я делаю все, чтобы прокуратура прекратила на тебя уголовное дело. Надо подождать, пока пыль уляжется. До старости тебе далеко. И я попробую восстановить тебя, Тура. А если не восстановить, то принять заново. И Силова тоже. Еще поработаете… Чего молчишь?
Халматов вздохнул:
— Я боюсь, Абдулхай Эргашевич, что вы меня неправильно понимаете. Мы с Силовым бьемся не за свое возвращение… Нас никогда не возвращают назад, потому что мы, как попы, извергнутые из сана, не можем получить снова благодать…
— Эх ты! — горестно покачал головой Эргашев. — Этим глупым словам ты научился у своего сумасшедшего дружка… Ты не понимаешь, что Иноят-ходжа своей просьбой оказывает тебе доверие. Он может попросить, если понадобится, самого Отца-Основателя… Ему твое или даже мое согласие не нужно…