На тихой Сороти
Шрифт:
Сам ты чуждый! — закричала я и заревела белугой. И вдруг не стало ни тишины, ни порядка. Васька, пионеры и мои одноклассники кричали, топали ногами, перебивая друг друга, звонила в колокольчик и кричала Катя.
Кончай!
Чего привязался? Сын за отца не ответчик, а тут дед...
Какой дед? Вспомни, когда был Бородинский бой?
Раз прапрадед генерал, не надо было в пионеры лезть!
Молчи, балда! Какой тебе генерал?
— Вовка, большая шишка майор?
А я почем знаю!
А почему тогда Надьку приняли?
Так ведь он же ссыльный! Большая разница.
Я, закрыв лицо руками, ревела в три ручья. Рядом за компанию тихо плакала Надя Прянишникова. Катя пробралась ко мне и тронула меня за плечо:
Ну что ты плачешь? Разберемся. Это правда, что прапрадед твой герой Бородина?
Правда! — закричала я, размазывая по лицу слезы.— У бабушки в деревне бумаги есть. С печатями. Ему на Бородинском поле оторвало руку. И деревянные солдатики у меня есть.
За моей спиной кто-то засмеялся?
— А при чем здесь деревянные солдатики?
Да, мое игрушечное войско тут было ни при чем. Сгоряча бухнула.
— Зинка, зови сюда прапрадеда!
— И солдат своих веди!
— Ха-ха-ха-ха!
Тише, ребята! Что вам здесь, спектакль, что ли? Вопрос серьезный,— возмутился Васька-председатель.
Сам же смешишь!
Тут я заметила Анну Тимофеевну. Когда же она вошла? Учительница, подняв руку, просила слова. Катя только раз звякнула в колокольчик, и сразу стало тихо, как на уроке.
— Ребята, скажите по-честному, а праправнучку Кутузова или Багратиона вы бы тоже не приняли в пионеры? — Вот какой вопрос задала наша учительница.
Люська Перовская восторженно взвизгнула:
Молодец, Анна Тимофеевна!
Так то Кутузов и Багратион...— возразил явно смущенный Васька.
Опять ребята зашумели:
Какая разница, раз Зинкин родич тоже герой?
Пусть докажет, что герой!
Голосуй! Надоело.
Анна Тимофеевна опять подняла руку:
Прапрадед Зины Хоботовой действительно герой Бородина. Мне-то вы, надеюсь, верите?
Верим!
Тише! Голосуем,— сдался наконец Васька.— Кто «за»? Единогласно.
Катя повязала мне алый галстук и скрепила узел металлическим пионерским значком-зажимом.
К борьбе за рабочее дело будь готова!
Всегда готова! — Я не могла удержать счастливой улыбки. Но праздник был все-таки испорчен. Даже к Люське на пироги не пошла, хоть та и очень звала,— мама ее специально пекла по такому случаю.
Домой я вернулась зареванная и надутая. На бабушкин вопрос огрызнулась:
— Развели дедов и прадедов — генералов целый полк, а я отвечай...
Бабка не поняла. Пожала плечами. Тоня, обменявшись с нею взглядом, молча посверлила пальцем у своего виска. Я даже не обиделась — так устала. Обедать отказалась. Свернулась калачиком на сундуке и тут же заснула.
А вечером прибежала Люська, принесла кусок пирога и сразу про моих солдат:
— Покажи!
Делать нечего — показала.
У
— Ой, сколько! — начала считать желтых французов.
Я перебила:
Не считай. Ровно сто, без командиров. И русских сто. Но это только так. А в игре мы с дедом считали их на тысячи.
Зин, давай поиграем!
Я подумала и отрицательно покачала головой. Нет, не получится игры без деда. Да и артиллерию некому изображать. А играть где? Разве Тоня разрешит спички жечь да в сковородки бить? И просить нечего.
Люська выпросила у меня пять французов, пять русских, одну игрушечную пушку и ушла.
Целый вечер я злилась: на бабушку, на Тоню, на деда Козлова, на Гальку и даже на Валентина Кузнецова. Завтра 7 ноября — великий пролетарский праздник. Мне поручено выступить на торжественном митинге с речью, а тут готовиться мешают!
Первый раз в жизни я зубрила. Самым настоящим образом зубрила, потому что сочиненный Васькой Мальковым и одобренный Катей текст никак не хотел запоминаться. Начало было хорошее: «Дорогие товарищи! От имени юных ленинцев...» А потом, после слова «рапортуем», шли цифры, проценты, дроби, а к чему — было непонятно. Ну собрали золы столько-то килограммов, выполнили обязательство по заготовке костей и тряпок на такой-то процент, выкопали в колхозе картошку — такую-то часть гектара. Но хвастать-то зачем? Да еще с трибуны, на весь район! Хорошо бы в такой день сказать людям что-то очень хорошее, праздничное, чтобы всем 'стало приятно и радостно.
Может быть, я и придумала бы что-нибудь этакое, но Васька категорически запретил «пороть отсебятину». Волей-неволей сиди и зубри.
А на кухне дед Козлов, как всегда, ругает старшего сына, кричит, как глухой: «Прокоп! Прокоп! Прокоп!» Дался им с бабкой этот Прокоп. А с Прокопа на колхозы перешли. Теперь целый вечер будут спорить, хорошо это или плохо. Как будто их спросят. Колхозы живут, работают, с каждым днем крепнут, а эти двое все решают, как будет да что получится.
Небось забыла бабка, как в единоличниках молотила на пару с дедом. Расстелят на. гумне рожь тонким слоем и тюкают вдвоем со всего плеча тяжелыми дубовыми цепами: тюк-тюк!— а вечером: «Митенька, смерть моя, все рученьки отмотала...» Мудрецы! А тут еще агроном Валентин не вовремя пожаловал. Хохочет на весь дом. Дразнит Тоню и Стешу. Стеша тоже хохочет. А Тоня ругается. Разве тут выучишь?..
Галька-зубрила тоже мешает. Заткнув пальцами уши, бубнит себе под нос. Стих к школьному вечеру готовит.
Ну кто так учит!
...И-и, сватьюшка, не говори! Есть бедняк от бедности, а есть лодырь от лености. Вот ты и равняй. Я, бывалочи, во как наработаюсь. Обедать еду. А мой сусед Митька-дырка только со двора выезжает. Так какой же он, к лешему, бедняк?
Тоня, выходи за меня замуж. В последний раз прошу!
Мели, Емеля, твоя неделя.
Ха-ха-ха-ха!
Тьфу! Сумасшедший дом.