На том берегу

Борисов Евгений Филиппович

В тот день, стоя с лопаткой в руках посреди нашего убогого двора, тесно зажатого со всех сторон деревянными сараями, вечно заваленного то дровами, то торфом, то битыми ящиками и бочками из соседней орсовской столовой, на этот раз, будто ради особого, торжественного случая, забеленного, словно покрывалом, свежим снегом, я впервые испытал это удивительное, ни с чем не сравнимое, сладостное чувство от сотворённого руками своими…

Впрочем, если быть откровенным и честным, признание пришло не сразу.

— Ты чего это вздумал? — вдруг послышалось

у меня за спиной. — Ты кого это тут слепил? Ну-ка живо, круши это дело, а не то я тя за уши и отправлю куда следует! Ишь, скульптор нашёлся!

Что-то злое, решительное вдруг надвинулось на меня, уже готовое крушить и раскидывать во все стороны моё творение. Может, этим бы и закончился мой первый вернисаж — два удара кулачищем по хрупкому моему ваянию — и осталась бы на дворе горка липкого снега. Но на моё счастье в этот самый момент из нашего подъезда вышел знакомый дядька, наш сосед. Он и прежде, как я замечал, был почти по-приятельски приветлив со мной, а в последнее время, после того, как моего отца продвинули по службе, отношения наши с соседом стали почти что дружескими.

— Ты чего расшумелся, — осадил он того крикуна, — ты порядки в своём дворе наводи. — В белых бурках с закатанными голенищами, в каких ходил тогда и мой отец, в кожаном пальто с меховым воротником, он подошёл ко мне, начальственным взглядом осадив сразу вдруг сникшего мужичка. — Ты на что руку поднимаешь, на кого замахнулся?! Знаешь, что за это?..

Я не успел от испуга прийти в себя, как того мужичка с нашего двора будто ветром сдуло. Мой спаситель ещё постоял, удивлённо покачивая головой и оглядывая мою работу, а потом вдруг спросил:

— Сам придумал или кто научил?

— Сам, — не без гордости признался я.

— Ну, ну! — он опять покачал головой. — Хоть на Советскую площадь ставь, перед обкомом. Ты отцу-то, отцу покажи. Вот порадуется!..

И ушёл, поскрипывая бурками по липкому снегу.

И ещё подходили люди. Удивлялись, ахали, говорили наперебой.

— Это кто же такое слепил? Это ж надо!

— Прямо вылитый.

— Вылитый-то вылитый. Только без разрешения такие вещи не делаются.

— А какое тут разрешения, если похож?

— А если все вдруг начнут лепить, кому вздумается?

— Ну тебе-то так не суметь. Тут особый талант нужен.

В школе в тот день я сидел как на иголках. Не терпелось сорваться с уроков, прибежать поскорее во двор, посмотреть: как он там, Иосиф Виссарионович? Не разрушил ли кто-нибудь? Жалко, что быстро темнеет. Вот уже и фонари за окном зажглись. Жаль, что отец приходит с работы поздно, ничего не увидит. А вообще, было бы здорово, если бы моя скульптура до седьмого ноября, до праздников достояла. Пойдут люди на демонстрацию, заглянут в наш двор и увидят…

Разве мог я подумать тогда, что в тот самый момент судьба моего творения вновь повисла на волоске, что какие-то бдительные люди, проявляя особую заботу о творении моих рук, уже сигналили куда следует, уже доводили до сведения кого надо, что

в полдень, кем-то оповещённый о событии, произошедшем в культурной жизни нашего двора, встревоженный поступившим от кого-то сигналом, домой примчался мой отец. Злополучный бюст он увидел сразу, как только вошёл во двор, и первое желание у него было — подойти и разрушить его. Но как разрушишь! Это же не снежная баба. Скульптура! И не чья-нибудь… а потом — целый двор свидетелей!

Потоптался, потоптался у подъезда мой отец, но так ни на что и не решился. Ждали, когда я вернусь из школы. А вернулся я уже поздно, когда во дворе было совсем темно. Скульптура стояла цела-целёхонька. У меня отлегло от сердца. Неприятности ждали дома.

— Живо во двор, пока не разделся, — едва открыв мне дверь, скомандовал отец. — Пока никто не видел…

Он не договорил, но я и так понял, что он имел в виду.

— Но почему? — заупрямился я.

— Делай, что говорят. Скульптор, понимаешь, нашёлся.

— А что, не похож что ли! — слёзы навернулись у меня на глаза.

Разрушить своими руками то, что сам же и сотворил! Весь двор ходит и смотрит, все хвалят наперебой, даже чужие, совсем незнакомые люди, а родной отец… Хотелось зашвырнуть куда-нибудь свой портфель, хлопнуть дверью и уйти голодным, не кормленным из дома, уйти куда глаза глядят, простудиться, заболеть какой-нибудь страшной неизлечимой болезнью… Жалейте, ищите, плачьте потом!

Я стоял в коридоре и плакал от горькой обиды и упрямо твердил, выжимая слезами из своего бесчувственного отца утешительное признание:

— Но он же похож! Ну скажи, что похож!

— Да похож, похож, — отец решил пожалеть меня. — Но пойми же, не в этом дело…

— А в чём? — упорствовал я, — в чём, скажи?

С досадой махнув рукой, отец удалился в свою комнату. А я ушёл на кухню и долго, почти до полночи, сидел у окна, всё вглядывался в непроглядную темень нашего двора: как он там, Иосиф Виссарионович, стоит ли ещё?

А утром мать сообщила:

— Оттепель на дворе, — и вздохнула с облегчением. — Обошлось, слава богу.

Я поднялся с постели, подошёл к окну и увидел… Посреди нашего неуютного, обесснеженного за ночь двора уныло возвышалась бесформенная кучка серого снега. От товарища Сталина и следа не осталось.

…Через десять лет, солнечным мартовским днём, спрятавшись в укромном уголке в одной из студенческих аудиторий, я обливался горькими слезами… во второй раз оплакивая кончину вождя и учителя всех народов.

КРИК

Иногда среди ночи меня будил этот крик: в соседней комнате, за стеной, жутко и тоскливо кричал мой отец. Спросонья, не разобравшись, я вскакивал и бежал в коридор, к телефону — вызывать «скорую», но тут же, сообразив, в чём дело, возвращался назад. Пытался снова заснуть и не мог: в разбуженной ночной тишине, в тёмных углах нашей квартиры таилась, жила тревога.