На том берегу

Борисов Евгений Филиппович

А за стеной испуганно и настойчиво мать будила отца:

— Вань, а Вань, проснись, ну проснись же…

Трудно вздыхая, отец что-то бормотал, тяжёлый сон не сразу отпускал его, но он просыпался, охал, отдувался с облегчением:

— Фу, ты, мать честная, опять всё то же…

Я лежал с открытыми глазами, и в ушах у меня всё стоял его крик. Последнее время отец кричал часто, и мы с матерью научились угадывать наперёд, когда, в какую ночь это произойдёт.

Обычно накануне он подолгу сидел за столом, что-то писал, раскладывал перед собой разные фотографии, потом собирал их в папку, глядел на часы и, поднимаясь, командовал:

— Мать,

пора! Время!

А она уже несла ему наглаженную рубаху, доставала из гардероба костюм. Потом, стоя перед зеркалом, он вертел в руках, примерял к лацкану пиджака орденские колодки и всё решал, приколоть их или нет.

Один раз я очень обидел его… Помню, вот так же, собираясь на встречу, кажется, к пионерам в школу, он достал из ящика стола свои ордена и медали, приколол их на грудь и так, при всех наградах, предстал перед нами. Мать так прямо засветилась от счастья, а меня почему-то смех взял. Вырядился! Ну, я и брякнул ему что-то о скромности, сказал, что не так уж и густо у него этих наград — три ордена да шесть медалей, а остальное значки, — чтобы кого-то, тех же пионеров, можно было удивить сегодня.

Ни слова не говоря, он снял свои награды, уложил их в коробку, спрятал в ящик стола, потом надел пальто и ушёл. Молча, как потерянная, мать ещё долго стояла в коридоре…

В ту ночь он тоже кричал во сне. О чём кричал, не разберёшь: то ли звал кого-то, то ли хотел остановить… Утром, когда мы сидели за завтраком, он рассказывал матери про свой сон. Говорил так, будто меня и не было за столом. А я сидел, опустив глаза, делал вид, что всё это мне совсем не интересно, и опять меня подмывало сказать ему что-нибудь такое… «Ну, в самом деле, — думал я, — сколько ж можно! Всё об одном да об одном… Раз десять, наверное, я слышал от него это, а он опять… Кому это надо — сидеть и слушать».

Снилось ему окружение, тот самый момент, когда он со своими товарищами возвращался из разведки. Снилось так, как и было наяву, в сорок втором, под Ржевом, когда все шестеро, что ходили с отцом, остались лежать там, за околицей деревни, а седьмым среди них был мой отец, и ему тоже лежать бы вместе с ними и быть бы одним из многих неизвестных солдат, которых соединили вечная слава да братская могила, но выжил, вытянул мой отец… Пролежал день и ночь, а потом ещё день, пока его, полуживого, с перебитыми ногами, не нашли и не укрыли в лесной землянке деревенские женщины.

С тех пор отец и носит в себе этот крик, много лет он словно прислушивался к нему, а однажды, будто оттуда, издалека, через три десятка лет, он вырвался из него и разбудил нашу спящую квартиру, как давняя непроходящая боль.

Но это я понял позднее, а тогда… Я просыпался среди ночи, долго ворочался, ворчал про себя, а утром на два голоса с матерью мы подступали к отцу.

— Отдохнул бы, — осторожно начинала мать, — на всех не навспоминаешься. Вчера в одной школе, завтра в другой… Вон они, твои воспоминания, — кожа да кости остались. И спишь плохо…

Он хмурил брови, вроде соглашался, говорил, что и сам чувствует — пора отдохнуть, и без него вспоминателей хватает. В соседнем подъезде полковник живёт, в отставке, тот хитрый мужик: чуть звонок, жена к телефону: «Он занят, его нет дома, ему нездоровится». Вот и ты бы, мол, мать, так…

И тут вступал я…

Сейчас, спустя много лет, я вспоминаю себя, прежнего, всё понимающего, готового с лёгкостью необыкновенной судить обо всём на свете и быть непоколебимо уверенным в своей правоте, и уши мои начинают полыхать запоздалым стыдом, и

такой беспомощно-наивной кажется мне моя философия. Но ведь было, было… Я, например, думал о том, что жизнь наша, в общем-то, очень длинная и любопытная штука, успевает, однако, оставить для каждого из нас не ахти как много такого, что можно было бы с полным правом считать, ну, скажем, важным этапом. Этапом нашей жизни. И чтобы каждый этап — это что-то особенное, значительное, неповторимое и только твоё. Детство, юность, старость — это не то, потому что это у всех. То же самое — и женитьба, или, скажем, рождение ребёнка, или смерть ближнего… А вот так, чтобы для тебя одного и ни для кого больше! Чтобы потом, через много лет, когда придёт время подводить свои жизненные итоги, тебе было бы что вспомнить помимо того, что в таком-то году родился, в таком-то кончил школу, а в таком-то, дай бог памяти, свадьба у тебя была…

Вот мой отец, думал я, ну о чём он вспомнит? Где они, его этапы? Есть один, так только им и живёт. Как будто и не было в его жизни ничего значительнее, больше, чем война. Ни до неё, ни после как будто ничего не осталось. Есть только то, что было между далёким вчерашним и сегодняшним, и, уж конечно, завтрашним днём. И всё это — война… Была работа, теперь пенсия, а он каждый вечер садится за стол, достаёт свои папки, разбирает бумаги, письма, документы, фотографии, что-то пишет… О чём? Да всё о том же — о войне. Зачем он делает это? Ведь воевали тысячи, сотни тысяч, и воевали, наверно, не хуже, чем он, но почему-то не все ходят по школам, по пионерским отрядам. А ему вот не сидится…

После таких раздумий, после того как все они, неясные и невысказанные, соединялись в моей голове в обыкновенные обидные слова, я и говорил отцу:

— А в самом деле, брось ты это! Купи спиннинг, ходи на рыбалку, а то за грибами вон… Себе на здоровье. Всех грамот и значков всё равно не заработаешь. А пионеры… Да им какая разница, кто к ним придёт, старый большевик или инвалид войны, ты или другой кто. Вон как орал ночью — аж мурашки по коже!.. Мать, скажи ты ему…

Мать глядела на меня предупредительно и виновато и, желая сгладить резкость моих слов, говорила с надеждой на наше примирение:

— Если бы не так часто да без волнений, тогда бы и ничего, а так и в самом деле… Собрались бы вместе да сходили на рыбалку.

Но проходили дни, и снова начинал звонить телефон, опять его приглашали куда-то.

И он собирался. Ходил нетерпеливо по квартире, напевал молодецким голосом «По долинам и по взгорьям…». А после встречи возвращался с цветами, с пионерским галстуком на груди.

— Ну, мать, — заявлял он с порога, — исключительно слушали. И в пионеры опять приняли… Я у тебя вечный пионер. — Заметив, что мать хлопочет на кухне у плиты, предупреждал: — Чай пить не буду, не возись — какао пили с ребятами, в интернатской столовой.

И он долго ещё рассказывал ей о своей встрече, о том, как аплодировали ему мальчишки и даже учителя, как провожали потом шумной ватагой до трамвайной остановки. А она сидела перед ним, положив руки на стол, как школьница, слушала, радостно и понятливо кивая головой. Но я-то знал, чувствовал, что больше всего в эту минуту ему хочется, чтобы из соседней комнаты вышел я, его неблагодарный сын, и так же, как мать, сел бы подле него и слушал его рассказ, расспрашивал бы…

Но вот кончался день. Как всегда, шлёпая разношенными тапочками, отец завершал свой комендантский обход по квартире: проверял, заперта ли дверь, выключен ли газ, заводил часы…