На том берегу
Шрифт:
— Да будет, чего уж ты!.. Хорош жених! Садись вон к самовару-то…
Потом они сидели за столом, пили чай из гранёных, коричневатых от многолетних чаепитий стаканов. Не обжигаясь, подливали в блюдца, поднимали их на ладони, обмакивая кусочки сахару, посасывали, отхлёбывали нешумно, неторопливо. И не говорили ни о чём.
Они сидели так, что переборка, делившая горницу на две половины, была как раз перед ними, а на ней, оклеенной когда-то белой бумагой, висели, упираясь рамками почти в потолок, многочисленные фотографии и открытки. Сколько их было — пятнадцать, а может, двадцать — этого Егор не знал,
За пятьдесят лет, с тех пор как была сделана эта фотография, Егор раза три менял в рамке стекло. Первый раз, уже в войну, беда приключилась… Это когда на станцию, тут неподалёку, самолёты немецкие налетели. От сброшенных бомб деревню так тряхнуло, что стёкла, будто дождь, из окон брызнули. Тогда у Егора с перегородки две фотокарточки сдуло — вот эту, свадебную, и портрет сына Василия. Александра, помнится, изревелась вся. «Да будет тебе, — ворчал на неё Егор, — что за беда такая, стекло треснуло… Благо сами целы, благо крышу не унесло! Найду вот стекло, вставлю. Делов-то…»
Через неделю, когда похоронная на Василия пришла, понял Егор, отчего плакала-убивалась Александра: портрет сына со стены упал — куда уж хуже примета. А про другой портрет — свадебный — она тогда же сказала как-то очень странно: «Нам-то что, с нами хуже, чем есть, теперь уж не будет».
Отыскал Егор вскоре стекло, приспособил. Правда, фотография исказилась: от синеватого стекла лица у жениха и невесты тоже малость посинели, и платье подвенечное на Александре в синеву пошло. Беда ли это?
В другой раз Егор менял стекло из-за мух. Всю карточку испоганили, обсидели окаянные, сделали жениха с невестой вроде как рябыми или веснушчатыми. И опять, когда задумал поменять стекло, Александра, застав его за этим занятием, сказала что-то такое, с намёком, после чего Егор окончательно понял: что-то таит против него Александра, что-то носит в себе, а сказать не хочет. Всё намеками да намёками…
«Чего уж теперь, — сказала она печально, махнув на его затею рукой, — раньше бы надо было чистоту-то блюсти… Не на карточке бы…»
Сказала так, будто занозу в душу воткнула: соображай, мол, как её вытащить оттуда… А что тут соображать, дело-то ясное. И намёки эти… Разве не знает Егор, куда она клонит. Думал: с годами Александра забудет всё — ошибся, выходит: не забыла.
Был когда-то Егор весёлым парнем: легко сходился с девками и расставался легко. Вот уж побродил, погулевал на молодом своём веку!.. И синяков — чего греха таить! — насобирал за свои проделки от дружков-соперников. Только в кучерявой его голове светлее от синяков не становилось — нет-нет да и снова пускался во все тяжкие. И не ревнивые соперники в конце концов, а девка — Александра — урезонила его однажды.
Жила Александра в дальней деревне, куда и на большую-то гулянку не вдруг соберёшься. А Егор, раз углядев её, даже по будним дням стал в ту деревню наведываться. Да не тут-то было! Видно, понаслушавшись от подруг о новоявленном своём ухажёре, Александра, не раздумывая, дала ему от ворот поворот. Раз отогнала от крыльца, другой, а на третий — батюшки-светы! — сваты на крыльце появились. Мать, опередив Александру, вышла навстречу. «От кого такие?» — спрашивает. «От Егора, сына Алексеева, — отвечают те, подбоченившись, — из Заборовья
С того дня что-то случилось с Егором: позабыл он другие дворы, обходить стал другие деревни — торил себе одну и ту же дорожку. К дому Александры. И добился-таки своего.
На удивление всем зажили дружно, в мире и добром согласии. И ни словом не поминала Александра беспутное Егорово прошлое — будто отодвинула решительной рукой. Было, да быльём поросло.
А поросло ли?
…Когда в последний раз менял Егор на карточке стекло — крыша в избе прохудилась, по стене потекло и подмочило карточку, — Александра, наблюдавшая за ним, не сказала ни слова. Взглянула да покачала головой, а ему опять неспокойно: сиди вот, майся… «Собралась бы с духом, — подосадовал он на старуху, — сказала бы, что ли. Всю жизнь так и промолчим, а о чём…»
И вот теперь, сидя в молчании за столом, знал, чувствовал Егор, что пришло время. Не иначе, смекнул он, этой святой минуты и ждала она, чтобы всё, одним разом…
— А я ведь и впрямь давеча помирать собрался, — не выдержав, начал он. — Ошибся, видать. Заместо поминок, вишь, праздник. Свадьба, едрёный корень.
Он хохотнул дурашливо, покосился на жену, увидел, как церемонно, отодвинув перевёрнутый на блюдце пустой стакан, выпрямилась она, положила аккуратно руки на столе — точь-в-точь, как девчонка-школьница; понял — быть разговору.
И не ошибся.
— А нам, Егорий, — тихо, почти торжественно начала она, — нам с тобой и на свадьбе есть чего помянуть. Ты небось думаешь, о чём это я? А я о любви нашей, вот о чём. Ты, поди, и не ведаешь, что это за штука такая — любовь, для тебя она всё одно, что нашим бабам по ягоды сходить: насобирал туесок, докрасна намазал сладким губы, вот и вся она у тебя. Ободрал, обчистил поляну, а там хоть трава не расти… — Она помолчала немного, собираясь духом, заговорила снова: — Теперь вот и я откроюсь тебе, а ты хочешь — верь, хочешь — нет… Не по любви я за тебя пошла, вот. И жила без всякой любви, хоть и в согласии. — Вскинула голову, и платок её новый, в синий горошек, сполз на плечи, голос вдруг окреп. — А попробуй кто упрекни меня в чём, скажи, что жила Лександра за нелюбимым — никто не скажет. Потому как честнее всех самых честных и любящих баб была. А за тебя… вот он весь мой секрет… из-за Настьки Макарихи пошла, чтобы не хвасталась тобой. Уж больно шибко она в ту пору тобой гордилась.
Александра вдруг замолчала. Молча, потерянно сидел и Егор. Одного теперь хотелось ему: потихоньку вылезти из-за стола и, собравшись силёнками, подняться опять на печку, накрыться полушубком, лежать и не слышать этих странных, давно забытых слов, от которых ему почему-то зябко, неуютно стало. Но что-то — то ли эта слабость, вновь опутавшая его по рукам и ногам, то ли любопытство: к чему всё же клонит она, чего от него-то ей надо? — какая-то сила продолжала удерживать его за столом.
— Вот говорят, неубережённой бабе цена — полцены, — опять заговорила Александра, — а мужику, мол, цена только выше. Неправда это. Вон Варвара, дурёха, — она кивнула головой за окно, — до седых волос дожила, всё своим кобелём хвастается, какой он у неё стреляный. Мол, знает в бабах толк. Вроде как и самой от этого цена больше. А ты спроси, что наши бабы о ней говорят. Смеются и жалеют. А я вот думаю другой раз: может, и про меня так же?..