На том берегу
Шрифт:
Но он удержался. И не только потому, что вовремя заметил в этих невысказанных словах назидательный намёк — просто сам успел подумать о том же, о чём только что сказала Лена. «И верно, чего они так? Есть ли необходимость? Ездить домой в неделю раз, сменить рубашку… отоспаться вволю… Неужели нельзя как-то лучше устроиться, ну, скажем, работать там, где живёшь? А она? Ей-то каково: всё одной да одной? Молодая ещё, проторчит, ожидаючи мужа, в огороде…»
— Вот и детей у них нет, — тайно вздохнув, сказала Лена. — Почему бы?
Этот вопрос и вздох её невольный имели особый смысл: нет, не об Анне,
Она сказала об этом шёпотом, будто кто-то посторонний мог подслушать это признание. А потом, притихнув надолго, она лежала рядом с Андреем, не смея шелохнуться, вся в своей тайне, и он, не решаясь тронуть её, боялся лишним словом нарушить тишину необычных, родивших их тайну, ночных минут.
С той ночи они оба жили этой тайной, и всё, что бы ни делали, о чём ни говорили бы, отныне наполнялось особым, им одним понятным смыслом — всё было полно тревожного и светлого ожидания неведомого, необъяснимого и желанного. Они понимали, что всё это ещё далеко, но знали, верили, что это будет, будет…
И верно, оттого, что здесь, на берегу тихого лесного озера, под голубым и бездонным, как это озеро, небом, что именно здесь им открылась тайна, они ещё больше полюбили эти места. Как будто всё — и лес, и озеро, и росный по утрам луг, и светлые ночи с невидимкой-сверчком в углу их комнаты — всё это стало невольным свидетелем их счастья.
— А знаешь, — сказал он однажды, — давай через год-другой опять приедем сюда на лето. Все вместе, втроём…
Смешной ты, Андрей, — осторожно сказала она, — рано ещё загадывать. Да и далековато. Поживём — увидим.
Душные, истомные тянулись ночи. Где-то далеко, за озером, полыхали молнии, иногда рокотало тревожно, но даже оттуда с загустевшей тучами стороны, ветер не приносил свежести. Спать в доме было душно даже при открытых настежь окнах, и Андрей, то и дело поднимаясь с постели, подходил к распахнутому окну, ложился животом на подоконник, ловил жарким лицом хоть какой-нибудь ветерок, хватал его ртом. Всё порывался взять одеяло и пойти спать во двор.
Как-то поутру заехал Павел. Вывалил у сарая свежего, уже подсохшего сена, погремел сапогами в своей половине и, уже из кабины помахав рукой постояльцам, запылил машиной вдоль хуторской дороги.
Ночью, такой же душной, Андрей вдруг вспомнил про сеновал. Позвал Лену:
— Пойдём, а! Быть в деревне и не поспать на сене…
Не желая скрипеть в сенях половицами, они, похихикивая, тихонько посмеиваясь над собой, вылезли через окно, с подушками, одеялом побежали по двору к сеновалу, а потом в шуршащей и одурманивающе пахнущей темноте долго копошились, умащивались половчее возле сереющего в ночи оконца.
Было непривычно и смешно лежать на колком и зыбком ложе, всё что-то мешало, беспокоило, лезло в ноздри, в уши, щекотало спину, шуршало в изголовье: от духоты и дурманящих запахов сеновала тяжело засыпалось.
Однако заснули. Но неспокойный дурманный сон спугнул раздавшийся в ночи треск мотоцикла — кто-то
И опять стало тихо. Но в разбуженной тишине Андрею всё слышалось разное: то словно чьи-то осторожные шаги, где-то близко, совсем рядом, то вроде стук в оконное стекло, украдчивый, но не пугливый, и снова шаги, и голоса — чей-то разговор, приглушённый до шёпота. Да, так и есть, говорил кто-то… Может, Павел ночевать приехал?..
Звуки то затихали, то рождались опять, но даже еле слышные, без слов, они почему-то пробуждали в Андрее смутную тревогу, какое-то неясное подозрение, и он, напрягая слух, всё ловил, ловил голоса и теперь уже точно знал, что один из них — женский, хозяйки, а вот второй…
Ему хотелось, чтобы это был Павел, тогда бы он мог спокойно, уткнувшись в подушку, уснуть наконец, не мучая себя догадками и подозрениями, которые взялись невесть откуда и теперь упрямо лезли в голову. Но нет: тот, второй голос был не знаком…
И вдруг — снова шаги, лёгкие, но торопливые, совсем рядом, под самой дверью, и тут же кто-то завозился суетливо в сарайной темноте. И стук упавших на пол грабель, и настойчивый, нетерпеливый, едва сдерживаемый шёпот, и в ответ отрывистое, умоляющее:
— Пусти, ну пусти же! Оставь, ну оставь ты меня, ради бога, ну, слышишь!
Затаившись в далёком углу сарая, словно мышь, зарывшись в сене, Андрей желал одного: чтоб не проснулась Лена, чтоб не услышала ничего. Но возня продолжалась, и Лена проснулась. Она не вскрикнула, не испугалась, только вдруг сжалась вся и задышала часто и жарко Андрею в лицо, и в этом тревожном, как озноб, дыхании Андрею угадывалось почти неслышное, произносимое одними губами: «Да что же это такое, как же это!.. Зачем, почему они… Нет, я не хочу, не могу слышать, не может быть… это кошмар какой-то…»
Андрею казалось: ещё миг, и она не выдержит, сорвётся и закричит от отчаяния, но что-то удерживало её; какое-то оцепенение, гнетущая, до тошноты вяжущая немота одолели и его самого. А там, внизу, у двери, всё не смолкали, боролись два голоса.
— Анна, ну, Анна, — теперь уже упрашивал незнакомый голос, — послушай, будь человеком… Ну, всё, всё, не буду… Но ты послушай, прошу! Пойми, не могу я так, без тебя не могу… Прошу, уезжай ты отсюда, поедем ко мне, в город. Жить будешь по-человечески, как нормальные люди живут. Ну что ты молчишь? О чём ты, Анна?
И снова шорохи, упрямая настойчивая возня, и снова борются в темноте голоса.
— Оставь, да оставь же, не мучь ты меня… На кой я тебе, ну на кой же? Зачем приехал-то? Ох, что ж это, ну что ты со мной, да что ж это мы?… Что будет-то?..
…Под утро, так и не сумев сомкнуть глаз, едва дождавшись, когда утихнет сполошный треск воровато убегающего из хутора мотоцикла, Андрей и Лена, замирая на каждом шагу, выбрались из сарая.
Спал хутор, спящим казался дом. И озеро, усталое, будто разомлевшее от духоты, разбросав по берегам клочья тумана, лениво подрёмывало внизу. Что-то неспокойное и неверное почудилось вдруг Андрею в этом дрёмном предутреннем покое — всё словно притворствовало, прикидывалось спящим, а на деле таило в себе столько недоброй силы, столько греха и обмана…