На той стороне
Шрифт:
– Научу, чего делать надо, Прасковья Андреевна, – ответила женщина в чёрном платке.
***
Платок этот Ульяна не снимала уже, почитай, лет десять. Как любимый зимой помер, так и накинула его на голову.
Ведь знала, видела во сне, что Проша сгинуть может, да не остановила, не настояла на своём.
Ульяна с Прохором с самого малолетства вместе были. У Проши как тятька помер, так отец Ули и присматривал за мальцом. Парню, ему завсегда рука крепкая в воспитании нужна. Вот Матвей и помогал матери Прохора. К мужской работе приучал парня,
Вся ребятня деревенская знала, что Улька с Прошкой – жених и невеста.
Бывало, выйдут вечером на лавке посидеть, а шалопаи уже тут как тут, чтоб дразниться да колючками в них бросаться.
Проша, пока совсем мальчишкой был, порой и припустит за этой ватагой. Те – врассыпную. Прыткий Прохор быстро изловит самого голосистого да за ухо к Ульяне приведёт – проси, мол, прощения, что обзывался.
С возрастом, конечно, поубавил прыти: чего с них, дуралеев, возьмёшь, им лишь бы посмеяться над кем.
Взрослели дети, крепли и чувства, а ко времени Прохор Ульяне предложение сделал. К тому времени Проша свою матушку уж схоронил. Да и семью Ульяны смерть стороной не обошла – отца забрала.
Вот и стал Прохор за главного и в своём, и в Ульянином доме.
Семью Ульяны, надо сказать, в деревне побаивались. Ещё прабабка Улина, Агриппа, славилась тем, что ведьмачить могла. Неприятная бабка была, норовистая. За словом в карман не лезла, тем, кто не по нраву был, могла и напакостничать. Родила Агриппина дочку, почитай, в подоле принесла. Ни до, ни после никто из соседей Агриппу с мужиком не видел. Так и растила она Дуняшу свою одна.
Померла Агриппа – думали, что дочь теперь за ведьмовство возьмётся, а у ней вроде как дара не оказалось.
Попервой пыталась знахарничеством заняться, да только ведь не так это просто. У настоящей ведьмы и одуванчик в зелье превратится, но коль по судьбе не быть тебе ворожеей, то хоть убейся, а и настоящее снадобье водой станется. Бросила Евдокия это дело и жила себе обычной жизнью.
Замуж за Матвея вышла, хозяйство держали, ко времени понесла. Родила Ульяну. Текла жизнь ручейком, камушки огибала, всё у них в семье складно было.
Что матери не досталось – дочери с лихвой отсыпали. У Ульяны дар открылся, когда той лет десять было. Да и не то чтобы дар, так, видеть помаленьку начала.
Бывало, Никитична по деревне бегает – всё стадо домой воротилось, а ейной Польки нету. И в поле, и в пролесок, грешным делом и на кладбище заглянет – мало ли, куда рогатую занесёт, – нет нигде.
Идёт домой, вся измотанная да в расстройстве, а Ульяна к ней подойдёт, под локоть возьмёт и прошепчет чего ей на ухо.
Глядишь, спохватится старая, побежит и уже спустя пять минут слышно: колокольчик звенит, ведёт Польку свою горемычную в стойло. Вечером Ульянке в благодарность крынку молочка несёт.
Отец помер когда, Уле пятнадцать было. Не дожил до свадьбы дочери любимой. Проша-то сватов заслал опосля три года после этого.
Евдокия добро дала. Знала, что Прохор надёжный,
С возрастом дар Ульяны креп. Снадобья на всякую хворь готовила. Шепотки особые знала. Девка хоть бабку-ведьму в живых и не застала, а поболе дочери родной о ней знала.
На немой вопрос матери отвечала, что бабка Агриппа к ней во снах является да уму учит.
Однажды случай произошёл. Снится Ульяне сон, будто бабка к ней пришла и говорит, что надо бы и к повитушному делу приладиться.
– Что ты, бабушка, – отвечает ей Уля, – то ж младенец, мало дело. Смотреть страшно, не то что в руки брать.
– Не упирайся, Улька, – сердится во сне Агриппа, – благое то дело, в мир души впускать. Бог за то счастье даст.
– Окстись, ба, – упирается Ульяна, – кто ж мне доверит ребёночка принять, коль у меня и своих пока нету, и держать в руках не держала.
Хмурится Агриппа.
– Слушай, дурья твоя голова, – буркнула бабка, – время придёт, не беги. Коль приключится ребёночка принять, руки сами всё нужное сделают.
Уля хоть сон и запомнила, да только близко к сердцу не приняла.
А спустя пару дней в село соседнее мамка послала. Короткие пути хоть Уля и знала, да лето нынче дождливое выдалось, топи в лесах расширились. Пришлось вдоль дороги идти. Больше половины пути Ульяна прошла, видит – у обочины леса телега стоит, а в ней баба на крик исходится. Мужик вокруг бегает, охает, руками машет. Подошла она ближе, смотрит – лежит девка, лицо красное, на висках прожилки синие вздулись. Руками живот обхватила, а подол уж весь в крови.
– Давно ли началось? – обратилась Уля к извозчику.
– Дак уж давненько, – ответил мужик. Засучила рукава девушка, к роженице подошла, та без сил и обмякла. Лежит, глаза прикрыты, пот струйками стекает.
– Быстро гони в село, а я в дороге что нужно сделаю.
Мужик подорвался, лошадь стеганул, и покатила телега в сторону села. К дому роженицы подъехали, когда Уля уже на руках младенчика, в какую-то рванину спелёнутого, держала. Муж да соседи мамашу с телеги сняли да внутрь снесли. Уля за ними пошла, ребёночка отцу отдала, а сама к роженице. Плохо той, крови много потеряла, намучилась. Наказала Уля соседке, что с ней в дом вошла, как поить да какими травами. Руки от крови отмыла и вышла с дому прочь. С того дня пошла молва, что в деревне одной повитуха молодая есть, руки золотые.
Через год после свадьбы дочери померла Евдокия. Как Ульяна ни билась, какие уж настои да отвары ни готовила, да только Смертушка всё одно прибрала её. Погоревала дочь по матери, поплакала, да жизнь-то дальше идёт.
Самый страшный удар, после которого Уля платок чёрный уж не снимала, пришёлся на её двадцатипятилетие.
Ночью плохо спалось Ульяне, сердце щемило, словно беду чуяло.
Дело к весне было, возвращавшиеся с города Прохор с Иваном решили путь сократить, пораньше домой воротиться. Хоть и тяжела телега, да и лёд с зимы ещё крепок, авось выдержит.