На троне в Блабоне
Шрифт:
— Никто! Я высший контролер! Значит, и все вы. Ибо вы облекли меня полным доверием. Отвечаю только перед вами, я постоянно у вас на глазах. Можете вывернуть мои карманы и мою душу! Благодаря вам я ношу эти белые перчатки — знак служебной чистоты!
— Вот и сними их! — пискнул снова тот же высокий голос.
Я узнал смельчака — это с Бухлова плеча кричал Мышик.
И вот в разных местах раздались крики в поддержку:
— Снимай перчатки! Снимай перчатки!
И вся площадь обвиняюще взвыла:
—
Директор импонировал мне спокойствием. Повинуясь, величественно поднял руки. Воцарилась тишина — судя по всему, недоброжелательная.
— Вы все свидетели! Народ — наивысший судья! Народ, собравшийся на площади, проверит…
К нему обернулись все лица, чиновники ловили его взгляд с преданной угодливостью, с морд у бульдогов текла слюна, шпики уже показывали друг другу на Бухла и обоих Узелков для ареста, для подземной тюрьмы и в отчаянии пытались понять, почему Директор идет на уступки, чего добивается, уступая требованиям толпы.
— Мне нечего от вас скрывать…
И медленно начал стягивать перчатки. Люди становились на цыпочки, пихались, пробираясь поближе. Волна подхватила меня и вынесла вперед. Козлик уже высмотрел меня и что-то жадно нашептывал стражникам. Я тщетно пытался протиснуться между пузатыми горожанами, но пыхтящая стена потных тел словно окаменела.
Медленным движением, словно иллюзионист, показывающий необыкновенный фокус, Директор снял белую перчатку. Толпа заклокотала, как погромыхивающая туча. Рука была черная. Вторая — тоже.
— Обманщик! Предатель! Под суд мерзавца! — с рыком напирала чиновная масса. — К прокурору его! В тюрягу!
— Отдайте его нам, — кричали ремесленники. — У него грязные руки, значит, работает! Не сметь его обвинять!
Роли переменились, обе армии смешались.
— Взять его! — крикнул я сержанту бульдогов. — На цепь его!
— Держите его! — Директор указал на меня, тотчас бросились алебардщики, клином распороли толпу, на моих руках защелкнулись наручники.
Козлик Бобковит тыкал меня безрогим лбом и победно блеял:
— Поймали! Отдай мою золоченую бороду!
Две людских стены сомкнулись, началась суматоха и драка, пока разгневанные женщины не прекратили беспорядок, выливая из окон ведра воды на горячие мужские головы, — прикинули, столько вырванных рукавов и разодранных воротников им придется зашивать. Встряхиваясь, как мокрые собаки после дождя, ругаясь втихую и грозя друг другу кулаками, начали расходиться.
Я слышал Мышика, подзуживавшего артиллериста, но даже он не сумел прорваться ко мне, чтобы отбить у стражи. Скрещенные алебарды оказались непроницаемой преградой.
Так, в наручниках, я снова оказался в камере в подземельях замка. Рядом на нарах сидел Директор. Все мое преимущество заключалось лишь в том, что мне
— Приветствую вас! — Мои руки протянулись в его сторону этаким сердечным жестом.
— Никак мы не расстанемся. А маэстро что-то немилостив ко мне, то и дело бежит, хотя судьба упрямо сводит нас, подталкивает друг к другу… Ладно, хоть здесь придем к взаимопониманию?
— Боюсь, это невозможно, — покачал я головой. — Но мы можем поговорить, смотришь, и время скоротаем.
Я подтащил табурет и уселся напротив него.
— Неблагодарный народ! — начал Директор возмущенно. — Я столько для них сделал… Слыхали, как они выли? Готовы сожрать нас обоих. Меня за то, что я искореняю их ничтожность, как огородник искореняет сорняки, вас же из-за того, что приписываете им слишком большое значение и тем будоражите их… А людишкам лишь бы поскорее засесть за горячую миску, нажраться досыта, каждый кусок залить пивком, отереть пену с усов и шасть в альков под перину сладко всхрапнуть.
— Возможно, в суровых гонениях за мелкие проступки они тоже видят несправедливость? И даже болташка, к которой приговорили не тех, кто и в самом деле виноват, не искореняет зло, не укрепляет надежду на лучшее? Ведь от людей не утаить, что лозунги предаются, хотя сие и скрывается, и весьма хитроумно! Грязная рука в безукоризненно белой перчатке.
— Добраться бы до того, кто мне в перчатки сажи насыпал, я бы с ним разделался! Уж так бы отдубасил, и на пуховой подушке не усидеть… А этот писклявый голосишко я запомнил. Еще здесь сидючи, поручу расследование преданным людям…
Я знал, кто ему удружил. Месть Мышика за ту охоту с линейкой… Да, у мальца чердак в порядке, чертовски находчив. Для него шалость, а для Директора угроза потерять положение, ведь его могли лишить власти, снять броню безнаказанности, а он так к ней привык…
Усевшись на табуретку, захлебывался проклятиями. Назойливая муха, от холодной осенней ночи залетевшая в подземелье, то и дело садилась ему на потный лоб, а он мотал головой, сгоняя ее. Злоба на муху, которая его облюбовала, переключилась на меня. Имей взгляд острие стилета, я давно бы истек кровью.
— Все зло от вашего шара, — цедил он сквозь зубы. — А ведь такой воцарился было покой, людишки как по линейке ходили. Даже от донесений веяло скукой. Тишь да гладь.
— Когда-нибудь должно же иссякнуть людское терпение, — пожал я плечами. — Вы сами виноваты. Насилие всегда рождает отпор. Надо думать, люди уже просекли: не банщики — акиимы тайно правят? А те, из бань, лишь гордо хлопают деревянными подошвами да ведут контроль за чистотой? И остается им выкрикивать лозунги, много обещающие, да ничего не исполняющие — из порожнего не напьешься, из пустого не наешься…