На троне в Блабоне
Шрифт:
Это Мумик облизал меня, стараясь осторожно разбудить, потрогал лапой, тепло дышал в ухо и шептал:
— Вставай, лебеди внизу скандалят. Ищут своего опекуна, рвутся в окно, бьют крыльями, кричат. Хотят на пруд. Старушка не может с ними справиться.
— Подожди, Мумик. — Я потряс головой, еще совсем сонный. Тер глаза, зевал, будто полсвета хотел проглотить. — Сейчас иду!
Снизу слышался гневный глас пана лебедя, клюв стучал так, словно шпинат на доске крошили.
Я приложил палец к губам: не разбудить бы дочку, она спала
Мумик махнул своим прямым хвостиком, мол, понимаю, мы вдвоем спустимся вниз и утихомирим птиц. Уразумев, что это всего лишь птицы, он ощутил в себе великое мужество помериться с ними силами.
Когда я открыл дверь в кухню, старушка уже усмирила буянов, подсовывала им краюху хлеба, от которой они отщипывали по кусочку. Завидев меня, приветственно поговорили, помахали крыльями, однако от своей новой кормилицы не отошли.
— По делу наскандалили, — светло улыбнулась старушка. — Мы проспали, а они, хоть на дворе и темно, время свое знают, завтрак им подавай. А теперь ваша очередь! Что бы вы съели? Хлеб, масло, сыр в кладовке… Чайник с кипятком ждет на плите. Обслужите себя сами, пока я занята с птицами. Надо их еще напоить… Они из миски станут пить?
— Птицы умные. Выпущу Мумика в сад побегать, а сам займусь завтраком.
— Выпусти его с моей собачкой, она Мумику все покажет, поиграют вместе, — подмигнула заговорщически старушка.
Я открыл дверь на крыльцо, занесенное пушистым снегом, земля словно излучала свет, хотя день еле-еле брезжил и небо было забито мешками туч с еще не вытряхнутым пухом.
— Ох и затянуло, повалит снег, — ворчал я псу. — Ну, бегом! Делай свои дела и возвращайся! Только на улицу не сметь нос высовывать!
Вдруг с огромным изумлением я увидел на снегу перед Мумиком следы собачьих лап, а около куста разлилось желтое пятно. По вековечному обычаю, собачка окропила сугроб, а Мумик припечатал повыше, как бы деликатно давая знать: здесь мы хозяева, это наша территория.
Весь день прошел в подготовке к вечернему выступлению. Старушка проводила нас на чердак, там в укромном уголке много лет стояла без пользы коробка с елочными украшениями, мишурой, стеклянными шарами и фигурками. Я отбирал только такие игрушки, которые можно быстро развесить на ветках. Старательно свернул гирлянды из бумажных бабочек, украшенных золотистой соломкой, упаковал целую гриву золотого дождя…
Каську засадил за переписывание песни, которую предполагалось петь хором. Придуманная мной мелодия была проста, легко запоминалась. Даже без репетиции. Люди усвоят легко, а кот вообще очень музыкален, помню его мартовские серенады.
— Папа, сегодня ведь рождество! — забеспокоилась дочь. — Мама ждет, набегалась, наделала пирожных, только чтобы тебе угодить. Ей одной очень грустно будет…
— А ты не думала, как одинока старая пани, даже придумала себе собаку, чтоб было с кем поговорить? Теперь ей немного лучше — и заговорщики
— И совсем не бескорыстно, — надулась Каська. — Я сама видела, бабушка напихивала им в карманы орехи, сушеные сливы, а они еще и тут слопали целую кучу пирожных, самых вкусных, глазированных. Вечно ты за весь мир в ответе, добрячок! — корила она меня. — Подумай немного о нашей маме: стоит у окна и делает вид, что высматривает первую звезду, а сама следит за тропинкой в саду, помнишь, ведет напрямик от дыры в заборе, ты еще по ней возвращаешься из города…
— Мы должны выполнить свой долг! — прервал я Каськины наставления. — Я останусь здесь, пока не уверюсь, что все идет по записанному в Хронике. Ты ведь у меня не спросилась и с мамой не посоветовалась, без спросу отправилась за мной в Блаблацию. А раз уж сунулась сюда, встревай дальше. Мамонтенок нас подождет, да она и привыкла ждать. А теперь честно поработай. Пиши понятно, чтоб при свете фонаря хорошо было видно.
И Каська послушно переписывала строфы круглым детским почерком. Иногда поглядывала на меня исподлобья, будто какой-то свой план придумывала.
Только Мумик носился по садику, буйствовал в пушистом снегу, валялся, потявкивал, как бы приглашая невидимую собачку поиграть вместе.
Когда мы ранними сумерками выходили из гостеприимного дома, я положил посередине стола ветку ели, горстку пахучего сена и поставил блюдечко с гостией. Старушка сердечно обняла нас, украдкой вытерла слезу, словно провожала на опасное дело.
— Благослови вас боже! — шепнула она, сунув мне в карман маленький сверток. — Это подарок Мумику от моей Гагуськи.
— А мы вам желаем доброго здоровья и тех малых, повседневных радостей, которые не ценим до тех пор, пока их не станет…
За воротами Каська дернула меня за рукав:
— А что она дала? Покажи! — и добралась до сверточка. Из бумаги выскользнул красивый ошейник из красной кожи, набранный медными заклепками. Остался, верно, от ее собачки. И нам обоим сделалось стыдно — со своими делами мы совсем забыли о подарке для нашей хозяйки. А она помнила.
— Папа, ты подбросил еще и лебедей, они же истиранят ее. Представляю, как бы нас мамуля просветила насчет таких жильцов на всю зиму, — попрекала Кася.
— А что мне с ними делать? Вижу, тебе домой невтерпеж, так за чем дело стало? Бери пса — и брысь! Будешь мне тут зудеть над ухом!
Установилась недобрая тишина, характерец и у меня, и у Каси имеется. Каська в меня: порывистость и своеволие в сочетании с упрямством дают смесь взрывоопасную. В других условиях я, возможно, назвал бы черты эти постоянством, готовностью защитить слабого, верностью избранным принципам. Но сейчас, само собой разумеется, вернуться домой невозможно, я предал бы товарищей. Хотя и понимал мрачные Касины взгляды. Отправилась сюда за мной, обещала привести на рождество.