На Улице Старой
Шрифт:
– Сесть хочешь где-нибудь? – поинтересовался Захар и приоткрыл калитку, будто готовясь впустить друга в избу.
– А почему бы у вас не сесть? Давайте? И Катюха с нами, правда же?
Катерина молчала, как молчит лошадь, на которой держится худое хозяйство. Без нее давно решаются все вопросы, и она, все больше превращаясь в предмет интерьера, приносящий к тому же доход каждый месяц, почти не вступала в разговоры и споры с Захаром.
– Опять что ли? Три дня назад же вы сидели. У тебя тогда, Ром, Одессу брали. Может, хватит? Нам надо в огороде работать.
Лицо Романа исказилось. Его искренне удивляло, что жена Захара противится их посиделкам. На
– Захар, чего встал? Помогай мне с розами. Набери в лейку водички, – приказывала Катерина, а сама, как немолодая гусыня, ходила вразвалочку между грядками.
Над Торфянском собирались могучие тучи. В воздухе усиливался запах пороха и меди, будто с самого Донбасса шла гарь братоубийственной войны. Накрапывало. Вдруг залаял Дик – пес Водкиных, наконец заметивший приход Романа Леопольдовича. Тот замер на пороге, никак не решаясь двинуться вперед.
– Так че? Не посидим совсем что ли? – проронил он и забренчал стеклянными бутылками.
– Неудобно как-то, Романыч. Потом, может? – виновато вопрошал Захар и жался к забору, опирался на калитку, чтобы не свалиться от стыда. Жгучая алая краска залила небритое, постаревшее в последние годы лицо.
– Ну даешь, Захар!
И Роман Леопольдович развернулся, чтобы вернуться восвояси, к матери-пенсионерке. Нина Антоновна закончила с грядками и уселась перед телевизором. Полдник проходил обыкновенно под жужжание старого телевизора, изрыгавшего мерзкие словесные конструкции про НАТО, однополую Европу и мигрантов из Сирии. Нина Антоновна, услыхав, что сын вернулся ни с чем, радостно перекрестилась. Один Роман пил редко, но все-таки пил, а потому мать все же поинтересовалась, чем он собирается заняться.
– Захар жене помогает, наверное? Как там она? – спрашивала Нина Антоновна и отхлебывала настоянной чай с ромашкой и липой.
– Да в баню ее, Катьку. Не дает нормально мужикам посидеть!
Гневаясь, Роман любил стукнуть по столу или деревянным стенам. Хилый удар почти не трогал икону Спасителя, пристально наблюдавшего из угла за Леопольдовичем и его матерью. Привыкшая к резким вспышкам гнева, Нина Антоновна безучастно разводила руками и макала мятный пряник в чай. Одутловатое лицо старухи желтело год от года, и каждым летом солнечные лучи опаляли дряхлые, свисающие щеки женщины. Она же, зная, что сын мало чем поможет с огородом, все выходила и выходила на грядки, полола землю, рылась в ней и добывала червяков для Захара и Романа, чтобы те, захватив с собой пивка на рыбалку, точно привезли рыбки.
Рыбку Нина Антоновна любила, и, готовая простоять за ней целый день, с радостью на устах подавала ее непутевому Леопольдовичу. С последней рыбалки прошло больше полугода. Старуха надеялась, что, когда установится весна и когда солнце пробудит к жизни их безутешный, многострадальный край, мужики двинутся за добычей.
– На то вы и мужики, чтобы в дом тащить, – приговаривала она, продолжая следить за дискуссией в телевизоре.
– Лениво как-то, мам. Вот в баньку бы сейчас. Плохо, что нашу разобрали.
– Так ты и разобрал, дурень, – смеялась старуха и поправляла красный платок с ландышами, туго повязанный на седой голове. – На дрова порубил, продал, чтобы в Афганистан съездить. Сдался тебе этот Афганистан?
– Из степей мы вышли, мам. Надо к корням тянуться, к тюркам. Ты вот знаешь, что в нас гены татаро-монгол? Перемешались мы с монголами и финно-уграми.
– Ой, не сочиняй мне, Ромка. Чай будешь?
Долго
– Пойду я пивка попью на свежем воздухе. Че добру пропадать?
– Иди.
Нина Антоновна слабо махнула рукой. Роман снова исчез из дома, и теперь стены наполнялись одним лишь хлюпаньем и чавканьем старухи. Она, поубавив громкости в телевизоре, стала ходить по залу и рассматривать фотографии отца Романа, погибшего в Афганистане.
«Может, потому его так тянет в эту Азию» – думала про себя старуха и касалась горячими пальцами застекленных фотографий. Снимки в сепии напоминали об унылых советских временах, о дефиците, о стареющем Леониде Ильиче, но в то же время возвращали мать Романа к молодости, к училищу, где она повстречала его отца. Леопольдовичем он стал себя называть почти случайно, без задней мысли. Вбил в голову, что потомок Габсбургов. С тех пор и повелось на Старой улице называть его так.
А мать все скучала. Без интереса бродила по дому, ловила краем уха новости про осаду Мариуполя, а сама крестилась перед Спасителем и благодарила, что есть крыша над головой, мятные пряники и сын Ромка.
«Не пропадем мы. Не пропадем» – шептала она и вставала на колени. Преклоняла усталую, полную дурных мыслей голову. Сухие солоноватые слезы вытекали из уголков маленьких темно-карих глаз, почти потускневших. Нина Антоновна не носила очков, считая, что они сильно старят ее. Потому тыкалась порой наугад, ощупывала стены и столы, ручки выдвижных ящиков и кухонные шкафы. Не угасшая до конца пространственная память выводила из затруднительного положения.
А Роман раскурился на скамейке, с которой открывался дивный вид на мирно текущую Волгу. Дом их, расположившись аккурат напротив избы Водкиных, стоял на конце улицы. Зимой, когда топили русскую печку, над ним вздымался черно-серый дым. Морозный ветер нес его вдаль, в сторону реки, и, греясь об печки, смотрели друг на друга Захар и Роман через окна на кухне, махали и тосковали по рыбалке, пиву и молодости.
Захар вышел на прогулку с Диком. Немецкая овчарка преданно вылизывала розовым языком грязные от земли руки хозяина. Они шли в сторону берега, вдоль которого пес носился, чувствуя себя счастливым и свободным от тяжелой металлической цепи. Леопольдович потушил сигаретку, расправился с первой бутылкой «Жигулевского» и закусил кальмарами. Пособие по безработице почти кончилось, и тогда он залез в сбережения матери.
«Все равно доложит. Ей хорошо сестра пособляет. А мне некому пособить. Один я. Только я и Бог» – думал Роман, пережевывая кальмары из «Пятерочки».
Громко распелся Григорий – черно-красный петух Водкиных. Катерине уступили его еще цыпленком с большой скидкой. Гриша вспрыгнул на плетень и закукарекал во всю ивановскую. Пронзительный крик пронесся по Старой улице, и тогда петух и Леопольдович встретились взглядами. Птица еще долго смотрела на мужчину, а затем, испугавшись, спрыгнула обратно. Гриша побежал строить кур, а Роман, пошел бродить с бутылкой по району в поисках собеседника, с которым он мог бы обсудить победу над украинскими боевиками.