На Улице Старой

Пиунов Даниил

Он стоял подбоченившись, нагловато, так, словно он был помещик, а Катерина, носившаяся из избы в огород и обратно, – дворовой, которую можно и оседлать, когда вновь пробудится мужская природа. Однако от алкоголя и дешевых сигарет Захару хотелось не любви с женой, а постоянного сна и солнечных ванн. Как только солнце выползало из-за скученных темно-пепельных облаков, он кидался во двор, снимал майку и шорты, вставал в одних трусах на мокрую траву, чтобы напитаться витаминами.

Про витамины он много читал в газетах, слышал в

телевизоре, но особенно наслушался от тещи, списывавшей их с больничного склада и приторговывавшей втихую. Валентина Федоровна жила скромно, но не переставая говорила о том, что «копит на квартиру для Оленьки». Еще, конечно, заикалась о похоронах, как и любая пенсионерка, не надеющаяся на помощь детей.

Захар, вспоминая под солнцем о теще, усмехался и шлепал себя по волосатому, с пигментными пятнами животу. Где-то позади бродила в резиновых сапогах жена: она насыпала курам корм, высаживала чеснок и укроп, поливала огурцы. Обращаясь к ним, как к родным детям, Катерина высматривала жучков, всякую гадость и болезни, которых надеялась избежать. Огурцы она продавала всем тем, кто распродал дачи. Когда-то посылала и давним знакомы Полозовым, с которыми они не то чтобы дружили, но изредка общались. Однако они уже несколько лет как переехали в Тверь. Пролетел слушок, что глава семейства, председатель регионального банка, разорился в конце февраля. Сын их, Дима, учился в одной школе с Оленькой и поступил в Москву на журналиста. Теперь он пытается разоблачать провинциальную коррупцию, русскую хтонь и смирение, хотя действует строго в рамках нового законодательства.

Кто знает, быть может Юлька Полозова вернется с мужем в Торфянск да вспомнит про водкинские огурцы? Поздравит с прошедшим Днем Рождения, предложит собраться «как в старые добрые»? Вряд ли.

Вздымалась дорожная пыль, когда любители шашлыков рвались по улице Старой в сторону берега. Захар чихал и высмаркивался в траву, тер красные глаза и снова чихал, и снова высмаркивался. Вдали гомонили крикливые утки, облюбовавшие «дачи» – так звался район, где проживали Водкины.

Раньше в этих местах отдыхали состоятельные купцы и аристократы Торфянска, но после революции многие дачи сгорели, а те, что остались, не уцелели в военные годы. Испокон веков, из десятилетия в десятилетие, звали места эти «дачами». Теперь же Водкиных все чаще и чаще окружали молодые нувориши, воздвигавшие замки из стекла, стали и камня. Уродливые тени падали на убогие угодья Водкиных, падали на узкие дорожки, по которым можно было спуститься к реке.

Захару становилось боязно. Он переживал, что их, не таких мобильных и смышленых, в скором времени подвинут и скинут в Волгу более пронырливые хищники, откусывавшие кусок за куском. Немудрено, ведь он что-то читал про социальный дарвинизм и естественный отбор. Его время уходило, таяло, и в часах жизни падали последние песчинки.

Захар тосковал по родне, по предкам, по тем великим временам, когда Водкиных

знал весь город, когда на речной торговле крепко держалась купеческая семья. Устные предания почти не сохранили память о великом роде, а краеведы, нищие и затюканные, седовласые и безграмотные, вовсю ударились в патриотизм. Лишь один Захар пытался созидать то, что было позабыто остальными, но подводившая память расщепляла шансы на возрождение преданий и былей.

В конце концов он примирился, махнул рукой и продолжил ностальгировать в одиночку, лишь изредка кичась перед «безродной женой», которую «подобрал с улицы и отогрел». Катерина в ответ предпочитала молчать или прибавлять громкости на телевизоре. Хорошо, если начинался турецкий сериал: он спасал в такой неприятный, скользкий момент.

К четырем часам вечера солнце разошлось не на шутку. Знойный воздух душил Водкиных, и Катерина спасалась газированной водой. Захар маялся от того, что ему не на что выпить. Жена ни в какую не давала денег, давно перевела оставшиеся сбережения на банковский счет. Временами он ходил за ней по пятам, скулил, как скулит больная собака, и просил «на пивасик», а она лишь огревала скалкой и гнала прочь с кухни. И он мчался, мчался на Волгу, чтобы надышаться ее свободным, великим воздухом, воздухом, полным истории и страданий.

Желтый диск катился по небосводу. Этот кусочек вкусного, горячего масла плавился на глазах у Захара, и он шел за ним, шел по берегу мимо страшно высокого борщевика, зеленеющей крапивы и пахучей мяты. Ее запах напоминал ему о детстве, о том времени, когда он еще не знал ни о беленькой, ни о том, что единственная и понятная цель в жизни – это скопить на гроб и умереть не в долг.

Подле Захара болтался незнакомый пес, привлеченный запахом Дика. Водкин вышел вместе с ним на прогулку и почти не заметил, как пес оторвался от него, побежал вдаль, по песку, в котором добротно извалялся и оставил пару вонючих колбасок. Пес помладше вился сначала вокруг Захара, а затем помчался за Диком, и вместе они игрались под солнцем, которое продолжало заливать волжский берег теплым, ярким светом косых лучей.

На вершине холма, где стояли дома, в том числе и изба Водкиных, изнывала от жары и усталости Катерина. Под конец дня она с сожалением смотрела на неухоженные ногти, давно не знавшие маникюра, на толстые икры, вспухшие, со вздутыми фиолетовыми венами. Денег на прием флеболога не было, как и на покупку дорогих импортных лекарств. Она присаживалась на лавочку возле лестницы, умывала лицо в тазике. На нее смотрели потерянные, тоскливые глаза. Они давно потеряли прежнюю голубизну юности, счастья и беззаботности. Теперь они потемнели, стали походить на черную морскую пучину в период шторма. Казалось, что шквалистый ветер постоянно налетает на жизнь Катерины, и всякий раз он пытается свалить ее с ног, подхватить и унести, выбросить за борт хрупкого, дырявого корабля.

Конец ознакомительного фрагмента.