На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Чернов Евгений Дмитриевич

Так вот, о Наташке. Это надо же, каждый день приходила в больницу, разные платочки чистые приносила, ягоды, бульончики в термосах. У меня, как ни у кого в палате, термосов было. Такой оазис на окне образовался из термосов, прямо смотреть приятно. Дурак, что раньше ими не пользовался, все думал — не для нашего брата эти штучки.

И еще вот, чтобы закончить это дело: какой все-таки факт повлиял, что мы стали супругами. Когда меня выписали из больницы, я никому не сообщил. Зачем, думаю, в рабочее время людей тревожить. Пришел один, сразу лег, лежу, думаю. Неужели судьба такая, чтобы вся жизнь здесь прошла? Общежитие, оно и есть общежитие. Кто там живет? Юношество, холостяки… Я однажды дяде сказал, что у нас в общежитии

выдающаяся личность живет, ну прям не парень, а зеркало, смотреться можно. А дядя спросил, сколько ему лет? Лет, говорю, тридцать, тридцать пять. Это не выдающаяся личность, сказал дядя, и смотреться там не во что. В тридцать пять у человека должна быть хорошая квартира, дети, полный достаток и на груди орден за высокий труд. А дядя знает, что говорить, у него у самого этих орденов — груди не хватает…

Лежу, значит, смотрю в потолок. И вдруг — она залетает… Наташка… И начала: ах, ты никого не предупредил, ах, ты в трамвае ехал, ах, как ты мог… да с твоим здоровьем… Лицо ее аж пятнами пошло. А мне все эти ее качества очень понравились. Сразу суммировал все. Чувства-то, думаю, хорошие она ко мне проявляет.

А тут подошли ребята. Но она так умело поставила вопросы, что все сразу ушли. Тут уж я к вечеру не выдержал и сказал:

— Давай, Наташа, с тобой поженимся.

Тут опять корреспондент свою эрудицию показал: как, вроде того, мои родители отнеслись к свадьбе.

— Какие-то странные вопросики, — сказал я ему, — мало ли к чему как относятся родители. Как я понимаю, вас интересует мое поведение на пожаре?

А он оказался настырный, он сказал, что его интересует все, вплоть до размера моей обуви.

— Да, — сказал я, — смотри-ка, и у вас, оказывается, трудности бывают. Хм… Размер обуви… Как я понимаю, это художественный образ? Если очень хотите, так пожалуйста — сорок четвертый размер обуви. Так и пишите: багровые отблески играли на его лице, а он бегал по пылающему складу в обуви сорок четвертого размера. Но это я красиво пошутил… Как, значит, родители к свадьбе? Да… Настырный вы, — говорю я, — ничего не скажешь. Я, между прочим, люблю таких. Если быть тихим, мне кажется, не проживешь. А уж в газете про них и подавно писать не станут. Тут меня не агитируйте, сам три газеты выписываю. Жестоких не люблю, жестким быть надо, иначе ничего не сделаешь. Но, между прочим, и хитрость признаю.

Тут корреспондент развеселился: как, вроде того, носить сорок четвертый размер обуви и — хитрить… В его понимании это якобы не вяжется.

— Все, — говорю, — вяжется нормально. Посудите сами, — говорю. — Однажды не было работы. Бывают у нас такие глупые перебои в начале года да еще в начале месяца. Все подсовывают шелуху какую-то, семечки, только бы занять чем-нибудь. Я ходил-ходил, болтался-болтался, добивался-добивался и как-то незаметно бородой оброс. Быстро растет, зараза, прямо на глазах. Смотрю, подходит ко мне начальник цеха Артюхин.

— Слушай, — говорит, — ты же молодой. Зачем тебе это нужно?

И меня за бороду подергал.

Я быстро оценил его слова и на них же смотивировал.

— А нечего делать, — говорю, — работы нет никакой.

Артюхина аж лихорадка затрясла. Начальники, они же никогда не поверят, что нет работы.

— Ладно, — говорит, — иди.

А через пять минут ко мне мастер подходит.

— Топай, — говорит, — бородатый, получай работу. Но чтоб завтра морда была босиком.

Вот и весь фокус. Хотя, казалось бы, что может быть приятней — сидеть просто так, сложа руки. Но это все-таки на любителя. А я не могу — некуда себя деть. С деньгами-то уж ладно, было бы интересно. А интерес только в сложности работы. В сложности и ни в чем больше, хоть тресни.

Ну, а к свадьбе мать нормально отнеслась. Все было очень просто, даже рассказывать нечего. Приехал домой и говорю: мама, такого-то числа я женюсь. А она — ой! А она — ах! У меня, говорит, ничего не готово.

Да как я людям в глаза смотреть буду? Ничего, говорю, смотри нормально, держи, говорю, хвост пистолетом. И смотри у меня, предупреждаю, не беспокойся, чтобы никаких волнений. Все, что нужно, у меня есть. Главное, говорю, имеются деньги в отложениях. Ты, говорю, просто приедь как мать.

С тех пор в своей деревне не был…

Надо же…

Мать пишет — каменные дома строят. А тогда была всего одна улица. И уже в конце этой улицы лес начинался. Лес смешанный. Все основное детство мы проводили там. И еще оврагов было много, а самые глубокие считались нашими, мальчишкиными.

Помню еще, каждую субботу ходили на могилку отца. Рано умер отец, и остались мы полусиротами. Это я сразу почувствовал — как оно быть без отца. Один сосед у нас был — нехороший мужик, челюсть полностью стальная. Не зубы, а хромированная подкова. И подумал он раз, — а дело было зимой, снег почти полностью завалил заборы, все сады стонали от снега, — будто бы я обломал ветки у его яблонь. Взял он топор и пришел к нам отношения выяснять. Оробели мы тогда с мамкой до ужаса. До сих пор спина выпрямляется, как вспомню. Мы вдвоем с мамкой, а защитников нет никого. Эх, мамка тогда и посмотрела на меня, только потом, уже в армии, дошел до меня этот взгляд — все-таки я был мужичишка. А у соседа и топор блестит, и челюсть блестит, и день, как назло, солнечный… Но все обошлось, елки-палки, слава богу… Но мать сказала тогда, держись, Димка, твердо на земле, иначе сшибут и не встанешь. Так и пронес я через всю жизнь эту, если можно так сказать, заповедь.

— А сейчас, — говорю я корреспонденту, — наверное, пора кончать всякие личные неинтересные дела. Пора бы, — говорю, — перейти к трудовым победам.

А он взял да и перевел все опять на первый вопрос. Почему, вроде того, с моей дымчатой мечтой детства, с милицией, ничего не получилось?

— Ну и память у вас, все вы помните, — сказал я корреспонденту приятные слова. — Надо же. Только вы не правы, у меня все получилось, да и как может не получиться, если я за это дело взялся серьезно. И к полковнику ходил, только он оказался не полковником, а майором. Долго так беседовали с глазу на глаз. Он еще почище ваших задавал вопросики, так что вы не переживайте. Это я опять красиво пошутил… Потом еще встречались, и выписал мне майор направление в училище. Через неделю вызов получил. Вечером ребят собрал на радостях. Гудели, как только могли. Даже магнитофон «Днепр» перестал работать, а казалось бы, такая надежная отечественная конструкция. Апробированная, между нами говоря.

А утром понес заявление на увольнение и вызов из училища приложил.

Мастер прочитал заявление, сел за свой столик, сжал виски ладонями и сказал:

— Дмитрий Афанасьевич, Борьку Сорокина на операцию сегодня ночью увезли, только сейчас жена звонила.

Я вначале удивился и пожалел Борьку, а потом до меня дошла вся трагедия. Борька — мой сменщик, и только мы вдвоем умели делать одну очень хитромудрую работу. Борька и я — два задрипанных вчерашних гепетеушника… Да и мастер тут ничем не поможет: сам второй год как из техникума, еще порядком не обнюхался. И это когда в цехе столько корифеев водилось, которые себе такие животы отрастили на всяких хитростях ремесла… Надо же… А работа была очень срочная, просто необходимая в данный момент. Мягко выражаясь, правительственный заказ…

Мастер сидит бледный-бледный, а лицо у него такое, что не хочешь, а заплачешь.

— Не имею права, — говорит, — отказывать тебе в увольнении. Наши советские законы, — говорит, — на твоей стороне. Иди к начальнику цеха да прихвати с собой пузырь валерьянки.

С глубокой грустью я смотрю на мастера, а у самого голова шурует, как электронно-вычислительная машина. Ну, приду к начальнику, а он чего? Сам же не встанет к станку?! А-а, думаю, тоска одна… И Борька еще… Не вовремя как-то…