На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
Зинка его тоже увидела и тут же стала делать движения из индийского танца, и плечами покачивать, и головой.
«Читала», — сразу догадался Виктор. И теперь не подойти к ней было нельзя — таковы законы писательского мужества. И он подошел, и она взяла тряпку и провела ею по прилавку.
— Ну чо? — сказала она как старому знакомому. — Отовариваться пришли?
— Это точно, отоварьте, м-м-м… — Он пробежал взглядом по графинам, в которых Зинка держала сок. — Вот стаканчиком апельсинового сока.
— Так
— Да! Не откажите в любезности.
— А я думаю, чего не заходят. Неужто, думаю, обиделись. Жизнь-то какая: наше дело — отказывать, ваше дело — настаивать. Так вам чего?
— Стакан апельсинового.
— Значит, портвейна? А может, чистенькую? Есть и чистенькая для хороших людей.
Наполняясь злостью, Виктор подумал: вот она, действительно, жизнь — умей ждать, и все придет. Все, все придет. Только придет, когда это будет совсем не нужно.
Зинка терпеливо ждала, и это ее терпение было подобно пригоршне воды на раскаленный камень. Он почти закричал:
— Время! Время… Ты посмотри, сколько время…
— А это тебя не касается, — сказала Зинка и подмигнула ему.
ЗАБОТЫ ПАССАЖИРА КОВЫЛКИНА
К поезду Ковылкин пришел минут за сорок. Пуст еще был перрон, закрыта дощатая продовольственная будка, такое ощущение, словно опоздал и все давно разошлись. Порыв ветра ударил по лицу песком. Когда Ковылкин протер глаза, свет послеобеденного солнца показался ему жестяным.
А потом подъехал электрокар. Буфетчица — ее сразу узнать по красным волосам и прокуренной физиономии — открыла тамбур и вместе с водителем перенесла туда ящики с продуктами. Чего-то она, видно, сунула за труды водителю: когда он двинул в обратный путь, спецовка на его груди отторбучивалась.
Люди вокруг появились как-то сразу, будто из-под земли вышли или сняли шапки-невидимки. Тесно и галдежно стало на перроне. А проводников еще не было ни у одного вагона. Скорей всего, они собрались у начальника поезда на пятиминутку. И речь там идет наверняка о культуре обслуживания, о чем еще им говорить, собравшимся вместе?
Ну насчет культуры Ковылкин кое-что знает…
А когда, наконец, разобрались по вагонам, Ковылкин почувствовал: не остыл еще вагон от прежнего рейса, пахло в купе, несмотря на приспущенное окно, распаренной синтетической обивкой, разогретой пылью. Что поделаешь, неистребимый аромат местного поезда!
Следом вошедшие две девушки бросили на полки спортивные сумки и ракетки в чехлах.
— Какой вонизм, — сказала одна.
— Элементарно, — ответила другая.
Третью полку занял мужчина с крупным вытянутым лицом. На каждое свое движение он направлял в сторону Ковылкина: «Простите, пожалуйста.
Время до отправления еще было, и Ковылкин пошел покурить. Проводница мельком взглянула на него: кто бы это вышел, свой или чужой? — и повернулась к ветру спиной. Значит, спиной и к Ковылкину. И это его отчего-то сильно задело.
Он стал ходить около вагона, покуривать, бросать на проводницу внезапные и, как ему казалось, пронзительные взгляды. Они, как тайно надеялся Ковылкин, должны были встревожить проводницу. Должны… Но, увы, отскакивали они от нее, не причиняя никакого душевного ущерба. Тогда он подошел и спросил:
— А с бельишком как? С постельным?
Проводница удивленно посмотрела на него.
— С постельным бельишком хорошо. А что вас волнует?
— Когда сюда ехал, бельишка не хватило. Это ужас какой-то, на весь вагон всего четыре комплекта. Пока я в тамбуре курил, мне и не досталось.
Проводница не ответила и стала смотреть в сторону.
— Но я все материалы собрал. — Ковылкин достал из заднего брючного кармана бумажку. — Вот тут у меня: старший контролер Веремей Николай Семенович. Вам ничего не говорит эта фамилия?
Проводница промолчала, но смотрела уже на Ковылкина.
— Есть у меня и начальник поезда — Лунева.
Взгляд проводницы сделался высокомерным.
— А вы, собственно, кто?
— Вы не так меня поняли. Я не жалобщик. Просто хотел написать в редакцию, чтобы как-то помочь вам. Вы же не виноваты, раз не хватает постелей. Мы, пассажиры, на вас кричим, а вы здесь ни при чем.
— Тут многие писали, — философским тоном, и не очень-то любезным, сказала на это проводница. — Писали, писали, только толку от этих писаний.
И снова Ковылкин, покуривая сигарету, стал ходить вдоль вагона, а проводница опять повернулась к ветру спиной. Но теперь Ковылкин чувствовал: завязалось между ними нечто, нечто этакое… И они теперь не посторонние друг другу.
Едва тронулся поезд — девицы пошли в ресторан, а к товарищу, который все извинялся, откуда-то прибежал мальчик.
— Давай поихраем, — сказал он, припадая на букву «г».
— Давай.
Мальчик сел рядом и постучал кулачком по голове мужчины.
— Тук-тук! Хозяин дома?
— Дома!
— Хармонь хотова?
— Готова, — с непонятной радостью закричал мужчина.
— Можно поиграть?
— Только не сломать!
Мальчик схватил дядю за уши и стал их растягивать в разные стороны — ага-га-га-га…
Им было так весело, что Ковылкин тоже засмеялся. Вот она, простейшая форма бытия: чего не жить да не радоваться. «Гармонь готова»? — и никаких проблем. Так думал Ковылкин, направляясь в нерабочий тамбур, покачиваясь вместе с вагоном, погромыхивая спичками.