На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
Леонид перехватил взгляд Виталия, выше поддернул рукав пиджака и тоже посмотрел на часы.
— Старье, — сказал он и покачал рукой. — Правда, ходят неплохо. Но дома есть хорошие, приятель достал через «Березку». Последняя модель «Сейко», электроника. Три с половиной сотни отдал. А фирменное клеймо знаешь где? На ремешке, скромненько так, на самом хвостике. «Сейко» — и все.
— А зачем тогда эти нужны?
— Ну, милый, четыре сотни таскать за здорово живешь, это, знаешь ли… Если бы какая надобность была. Старье беру в отпуск, в командировки, когда на велосипеде катаюсь. А те — при спокойной жизни. В редакцию, допустим, в журнал.
Такого Виталий еще не слышал, чтобы иметь повседневные и выходные часы.
Виталий вспомнил
Довольно известному, но еще молодому по возрасту писателю жена подарила на день рождения часы. Потом случилась домашняя руготня, и писатель в порыве гнева в знак протеста выбросил подарок в окно.
Виталию этот жест понятен. Кто из мужской братии что-нибудь не бил, не ломал, не выбрасывал в окно в момент особого настроения…
А утром, когда душа поостыла, писатель спустился во двор и нашел эти часы.
Ну и что? Все правильно! Как понимает Виталий, каждый поступил бы так же; буря утихает, и нужная вещь прибивается, склеивается, а брошенная — поднимается.
Но часы были все-таки обречены. Есть вещи, приходящие к человеку уже под этим знаком; особая мета на них, тайный росчерк…
Так вот, как-то писатель гостил в Сибири у собрата по перу. Радушный хозяин не мог не показать свое сокровище, свое чудо — голубую чашу, воды которой столь же глубоки, сколь высоки своды небес. Шли они на катере, и нужно было по традиции бросить за борт монетку на счастье. А монетки-то как раз и не нашлось. И тогда писатель, не задумываясь, отстегнул браслет, и сверкающая никелем вещица — дорогая, и не потому, что электроника, а потому, что подарок любимой женщины, — загорелась последний раз в солнечном луче, соскользнула с руки и скрылась в студеных водах, и теперь уже навечно.
И никто вокруг не сказал ни слова. И Виталий, если бы он был рядом, тоже правильно бы оценил этот жест. Но вот что значит иметь часы выходные и повседневные — этого он понять не мог.
Лет пять назад он стал бы думать, искать причины столь немужских пристрастий. Если бы не нашел их, то придумал бы. Но жизнь меняется стремительно по всем направлениям. Другими стали и обувь и дома; другие вузы считаются престижными, и вовсе не какие-нибудь там строительные или авиационные… И чувства тоже, разумеется, изнашиваются.
Себя Виталий относил к консерваторам. В провинции особо не разгуляешься, не эмансипируешься. Да и биография тяжеловата: армия, завод со строгой пропускной системой. Кто этого не знает, тому не объяснишь. Но и это, разумеется, не все: с годами у Виталия все отчетливее обозначалась потребность разобраться в самом себе. Мало радости приносило сие занятие: такие открывались колодцы — заглядывать в них было не только боязно, но и неприятно. Как тут упрекнешь другого, когда в самом себе столько всего… В домашних делах запутался, а еще хочет над семейной повестью работать. И винить некого. Сам женился, никто не гнал. Попала под руку девчонка с часового завода, сборщица с конвейера. Поразила ее внешняя недоступность — нервное, страдающее, с оттенком легкого высокомерия лицо, привлекла ее модная одежда, джинсы, которые только начали свое победное шествие. Склонность к высокомерию поначалу воспринималась как неординарность, как чуть ли не причастность к избранным судьбой. Виталий стал чувствовать некую виноватость перед ней, необходимость взять на себя какие-то обязательства в отношении ее дальнейшей жизни. Она должна считать, что не промахнулась, что он тот самый. А время шло, и все вместе с ним шло своим чередом. В положенный срок издавалась книга, через положенный месяц в областной газете появлялась положительная рецензия; таким образом, завоевывалась еще одна положительная ступенька. Мысль насчет собственной избранности не пропадала, а несколько отодвигалась, приходилось ждать. А кто настроен на ожидание в наш стремительный век? Теперь каждый знает, что живет один раз, что он — личность, что обязательно надо сохранять себя. Даже если и нечего
Виталий продолжал думать о своем, но ни на секунду не выпускал из виду того, что происходило в комнате. За окном стало светлее, погода менялась стремительно, как настроение неврастеника. Леонид рассказывал о рецензии, которую он недавно писал:
— Читаю начало — неплохо, дохожу до середины — хорошо, заканчиваю — совсем хорошо! После этого открываю книгу Анатолия Кима, а там — то же самое, но еще лучше.
Невеста засмеялась, захлопала в ладоши:
— Браво!
Леонид посмотрел на всех гоголем.
— Д-д-а-а, — прокряхтела Мария Владимировна. — Дела… А что, Виталий, по-прежнему водятся белки за окном?
— Водятся.
— Значит, не истребили еще… А дятел прилетает?
— Не видел.
— Прогнали, наверное. У нас это быстро делается: любой дурак запустит чем попало. А кто вам, Виталий, больше всего нравится из животных?
— Волк и ворона, — сказал Виталий не задумываясь. — Ворона — так это вообще что-то непонятное. Почему именно ей определена столь долгая жизнь? А вдруг тут есть какая-то связь с запредельностью? Это же не черепаха, это же ворона. Умна! А волк — почти демонстративная независимость. Это личность, которая все берет на себя.
— И еще змеи, — подхватила Мария Владимировна. — Змеи тоже большая загадка.
— Но взгляд волка никто не выдерживает. Конечно, конечно, если на равных, в поле. Встретились, допустим…
— А змеи тоже, будьте спокойны. В тех же условиях взгляд змеи вообще непереносим. Я была в Средней Азии, подтверждаю. Кстати, могу подарить сюжет. Эту историю я слышала от человека, которому можно верить. К одному солдату, когда он стоял на посту, стала наведываться змея. Свернется кольцом в отдалении, поднимет голову, и смотрит на него не отрываясь. Один, другой, третий раз. Уже система. А у солдата каждый раз, когда на него смотрела змея, все тяжелей и тяжелей становилось на душе. Чем дальше, тем хуже. Прямо тоска, хоть в петлю. Он рассказал о змее командиру. Сходили, проверили — нет никакой змеи. Посмеялись над солдатом, сказали: держать себя в руках надо. У нас ведь как — чужую беду руками разведу. Но только они ушли — тут же и появилась она. И смотрит, смотрит на него, не отрываясь. У солдата сдали нервы, он расстрелял все патроны и не попал, а змея и не шелохнулась. Тут начальство, конечно, поняло: с человеком что-то происходит. Перевели его на другой пост, километров за десять. Когда он остался один, сразу посмотрел в ту сторону, где должна бы находиться змея. И — я его понимаю — оцепенел, наверное, бедняжка: там лежала та же самая змея и, подняв голову, смотрела на него.
— Забавно, — вмешался Леонид.
Невеста тоже что-то хотела сказать, но Мария Владимировна продолжала:
— Вам, Леонид, возможно, и забавно. Вы отчего-то только в своих произведениях неблагополучны. Но не в этом дело. Концовка такова: солдат заболел и умер. Его отвезли на родину, там и похоронили. И люди потом видели: когда становилось тепло, пригревало солнце — на могильной плите несчастного лежала, свернувшись кольцом, змея.
— Именно кольцом, — Леонид поднял указательный палец.
— Добивалась камня под солнцем, — сказал Виталий и покраснел: ему вдруг стыдно стало под темным грустным взглядом Марии Владимировны. Не мастер экспромтов, не мастер! И, что совсем позорно, — занесло на леонидовскую орбиту. Откуда берется в нем, Виталии, эта лакейская несамостоятельность? По-другому же думал во время рассказа.
— Сюжет действительно хороший, — сказала Мария Владимировна. — Жаль, Виталий, что вы не фантаст. Тут есть о чем подумать. Взгляд змеи — это нечто особое. Сейчас принято говорить о связи времен; так вот, во взгляде змеи этой связи такая избыточность, такая, я бы сказала, спрессованность, что действительно становится не по себе.