На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
Алчный народец, похоже, имеет нынче все! Старик понима-а-ет — и живется, и дышится им легче, нежели ему, и, несмотря на это, он испытывал к ним жалость; какую-то необычную болезненную жалость, как будто бы он в чем-то виноват перед ними и от него ждут помощи. А чем им поможешь? Чем поможешь, допустим, вот этому орлу, Ивану Ивановичу? У него два лица. На фотографии на визитной карточке — круглые наивные глаза, искренне ждущие, когда из объектива вылетит птичка, и все черты строгие, подобранные; сразу видно неизбалованного человека. А над баранкой зависло нечто другое, уже оплывающее. И взгляд совсем другой — с прищуром, тяжелый, видимо, от постоянного сознания своего превосходства. И старик отдавал должное: с таким
…Он бросил бы в танк гранату… Но — спокойствие… Дышать ровно и глубоко… Все хорошо! Все развивается, как и следует: пшеница сеется, заводы работают. Это — главное!
Машина легко катила по узкому асфальтовому пути. Старик знал, что проложен он был во время войны, когда изыскатели обнаружили здесь залежи первоклассной нефти. А когда затихли пушки и самолеты возвратились на свои аэродромы, промысел закрыли: берегли природу. Так вот, старик входил в ту самую комиссию, которой предстояло решать: закрывать скважины или природа потерпит. Сейчас прошло уже более тридцати лет, за это время изменился не только климат, но и кое-что посерьезней: ценой потерь, ценой утрат вершилась какая-то перестройка сознания; годы разрушали в суровом человеке, казалось бы, безнадежно глухую стену, стену между сердцем и сознанием. Раньше, считал старик, все на земле существовало только благодаря сознанию, и оно безжалостным четким лучом уходит на годы вперед. Все остальное — сантименты. А если в тебе много сантиментов — тогда не мельтеши, иди вон в филармонию.
Что теперь вспоминать… В комиссии он был самый непримиримый. Он шел на все, чтобы отстоять промысел; он не жалел ни слов, ни докладных в министерство; он открыто презирал тех, которым бы в филармонию, а не в комиссию. Не видели, что ли, слепцы, всей тяжести исторического момента? Как они думают поднимать разрушенные города, чем они думают питать боевую технику, которая может понадобиться в каждую минуту? На учете каждая пригоршня горючего, а они — закрыть промысел… Стыдно говорить… Из-за васильков-лютиков. Да пусть бы их никогда не было…
Через некоторое время старика отозвали. Начальство свое решение обосновало так: мы тоже считаем, что в твоей озабоченности есть значительная доля правоты. Но не кипятись, мы не последний день живем, разрушенный город восстановим, но эту, будь она неладна, редкую живность никаким приказом не поднимешь. Что детям скажешь?
— Мой сын погиб в сорок третьем на Ленинградском фронте, — сухо ответил старик.
Лес подходил к самому асфальту. Цикорий, татарник, какая-то еще крупная жилистая трава так буйно и плотно разрослись на месте бывших канав для сточных вод, словно перед ними поставили задачу особой важности: любой ценой сохранить спокойствие леса. И, надо отдать должное, они старались. Лес, несмотря на яркие осенние краски, выглядел мрачноватым, совсем не расположенным принимать гостей.
Странные чувства будоражили старика, рождали какую-то душевную суетливость. Старик был уверен, что припоминает эти места. Он крутил головой и, как ребенок, верил в невозможное: будто бы все оставалось таким, как тогда.
— Останови, голубчик, — попросил старик. — Вон у той сосны.
Какой, однако, знакомой показалась старику сосна — отделилась от своих сестер, вышла к самому асфальту, но заплатила за это дорогую цену: на ровном длинном стволе оставались всего три-четыре ветви. Уныло обвисали они. Конечно же, он еще тогда обратил на нее внимание, не мог не обратить.
Шофер затормозил, откинулся на спинку и посмотрел на старика; мало-помалу он втягивался в необычную для него игру; все ему сейчас было интересно — это не рублевых алкашей развозить по гнилым переулкам. Очень бы хотелось ему знать, чем закончится сегодняшнее мероприятие.
Старик вылез из
— Немного пройдусь, — сказал он.
«Шуруй, шуруй, — добродушно подумал Иван Иванович. — Шуруй и вкалывай», — придал он своей мысли законченность.
А старик с большой смелостью для его возраста попер прямо на кустарник.
Чудит клиент белым светом. Что, интересно, надо ему здесь? А ведь упорно выгребал прямо к сосне, и таксист посмотрел на ровный ствол, на тяжело обвисающие ветви. Вот бы знать: сами отпали, а может, старик когда-то обломал, чтобы, допустим, заприметить место?
Когда за стариком затихло шуршание ветвей и потрескивание сушняка под ногами, Иван Иванович вылез на асфальт, потянулся до хруста в позвоночнике и взялся за тряпку. Свою кормилицу он протирал с таким остервенением, как будто бы хотел отшлифовать заново. Лесной воздух подействовал и на него: думалось обо всем понемногу; легко и свободно думалось. Сынишку, только пусть он немного подрастет, обязательно определит в плавание, в бассейн, пусть сызмальства умеет. Всемирную литературу выкупили полностью, теперь идет детская, тоже всемирная. Как в сказке — всемирная культура приходит в дом. Все чин чинарем, ни перед кем не стыдно. Одно только обидно: хоть бы в гости кто ходил. Никто не ходит и ходить не будет, а все делаешь под таким напряжением, словно самое главное — как бы они посмотрели, а что сказали бы, если увидели. Живешь как будто для других, а другим совершенно наплевать, как живешь ты. Объяснил бы кто-нибудь, почему получается такая несуразица?
А когда-то все было по-другому, в далеком теперь уже времени. Учился он на шоферских курсах и жил в общежитии, восемь человек в комнате. И сначала это была одна душа. Все из пригородных селений, на еду поэтому не жаловались, животы были набиты всегда; читали, если попадалась хорошая книжка. Но, откровенно говоря, в общем-то было не до чтения. Кино — это вещь!
Отличаться ребятки друг от друга стали, когда вышли на самостоятельные деньги. Еще, наверное, с месяц жили они вместе, но у каждого вдруг появилась своя жизнь. Кому-то посчастливилось сразу хорошо устроиться, кому-то — нет. Иван Иванович повез домой в подарок ситцевый платок матери и коробку цветных карандашей сестренке, а кореш с соседней койки повез рижскую «Спидолу».
Все это, конечно, мелочи, а неприятно.
Через некоторое время, когда удалось подробней разглядеть платежную ведомость, Иван Иванович искренне удивился: гараж один, работу шофера выполняют как будто бы равную, а вот начисленные суммы отличались, и весьма. Так-то…
Машина блестела, как будто бы только с завода.
Интересно, а что тот чудик делает сейчас? Сидит на каком-нибудь пеньке или шастает, навешивая на себя паутину? Паутины в этом году ужас как много, даже в городских условиях. Конечно, неплохо бы всей семьей махнуть вот так же куда-нибудь в лесок, испечь картошки, чай заварить травами, пока еще не все травы позабыл. Только жаль, не выйдет все это: по воскресеньям в доме затевается большая уборка со стиркой.
В лесу было тихо и влажно. Крупные узорчатые листья сплошь укрывали землю. До удивления чист был каждый из них, как будто бы специально омыт и положен на свое единственное место. Сквозь сомкнутую высокую крону солнце до земли добиралось с трудом, и это тоже было прекрасно: листья, казалось, светились изнутри…
Старик чувствовал, как с каждым шагом, с каждым вздохом светлее становилась голова и давно позабытая бодрость наполняет тело. Старческие слезы подернули окружающее пленкой, он вытер их пальцем и с выспренностью семидесятилетнего подумал: вот она, взаимосвязь всего живого на этой земле, как чувствительно сейчас проявление этой взаимосвязи; он мог уйти из жизни, не испытав священной и высокой сопричастности.