На взлетной полосе
Шрифт:
Отец выходил тогда из комнаты, между ними начиналась полоса молчания, иногда неделю, иногда две. И это даже радовало Свиридова, он, словно назло, возвращался домой поздно, своим ключом дверь открывал, с каким-то особым удовольствием ввинчивал каблуки в старенькие скрипучие половицы.
Мирил их футбол, когда матч передавали по телевизору. Отец смотрел молча, но постепенно игра захватывала его, и после особенно напряженного момента он закуривал, говорил мимо Свиридова:
— Повезло! Ты погляди! Им весь сезон везет, как зайцам…
Свиридов соглашался. Так, по слову, по возгласу к концу игры и кончалась полоса молчания…
…Сосед что-то
— А у меня иногда хорошо выходит. Должность маленькая — экспедитор, товары развожу. А друзья попросят, достанешь, одному — то, другому — это сделаешь, за недельку, глядишь, и четвертную наскребешь…
Он, наверно, хорошо пообедал, выпил крепенько в аэропортовском ресторане и теперь, поспав, в отличном настроении находился. Глазки поблескивали весело, и на торгового работника был он похож мало.
— А путевочку сюда мне свояк организовал, большой он по этим делам специалист… Я, конечно, в долгу не останусь. Приходится крутиться, — улыбнулся он и замолчал…
У отца, Свиридов знал, с путевкой долго не выходило, где-то обещали, потом все менялось, он опять ждал, потому что пойти, потребовать, на горло наступить кому-то — не мог, считал, если не дали — значит, дали тому, у кого дела вовсе швах, как он говорил иногда. И Свиридов как-то запоздало понял, что все последние годы жил только сам по себе, отдельно, в своей двадцатиметровой комнате, и в родительский дом на окраине приезжал лишь по надобности, зимой картошки взять или из зелени чего летом — огород у них всегда в порядке содержался. В последний раз перед отъездом зашел к матери. После телеграммы она слегла. За несколько часов от ее энергии и решительности и следа не осталось. Она лежала на тахте возле жарко натопленной печки, безучастно смотрела в пространство, соседские женщины сидели возле нее, успокаивали.
— Может, обойдется все, Клавдия Николаевна, крепкий же он. Помню, осенью колоду расколоть не могла, он примерился, на ладошки поплевал и сразу…
Потом, когда ушли чужие, мать позвала его.
— Владя, как ты один-то полетишь? Может, я с тобой?
Его всегда коробило это деланно-интеллигентское «Владя», но на этот раз он не обратил внимания.
— Нет, тебе нельзя. Жди здесь, я писать буду.
Она медленно поднялась тогда, достала из комода деньги, положила на стол.
— Вот, не знаю, хватит ли. Если мало будет — ты телеграмму дай. У меня еще есть.
Свиридов смотрел на неровную стопочку, там были десятки, тройки, даже мятые рубли, она откладывала их от рыночных своих выручек, прятала куда-то, и вот они дождались своего часа.
— Что надо будет, так не жалей денег-то…
— Знаю, — поспешно сказал он и вышел, чтобы успеть за билетом…
В автобусе было жарко. За окнами проплывали, разворачивались уже подсохшие поля. Он расстегнул пальто, снял шапку. Чтобы отвлечься, в который раз начинал читать, но не мог, от яркого света резало глаза.
Возле вокзала Свиридов вышел. Громко играла музыка, возле остановки прохаживались флегматичные мужчины в больших плоских кепках, ловили такси.
Оказалось, что отец живет далеко, на окраине городка, и путевка у него была лишь на питание и процедуры, а спал он вот здесь, показала ему хозяйка на узенькую железную кровать. Потом она повела его в больницу. Темное здание ее тянулось на целый квартал, они обошли его кругом, прежде чем в приемный покой попали.
— Вот здесь. Слева первая койка, — сказала хозяйка тихо и в сторону отступила. И по тому, как сел ее голос, Свиридов почувствовал тяжесть в ногах, не было сил последний шаг сделать.
Отец узнал его сразу. Он быстро повернул худую лобастую голову, чуть прищурился.
— О, Владик приехал, вот видишь, как получилось, слег я, Владик. Как мама там? — он говорил, тяжело дыша, на виске под серой тугой кожей билась синяя жилка.
— Ничего, папа, все хорошо будет, теперь поправляйся только… Мама со мной собиралась, да заболела немного. Свиридов смотрел на отца, и в этом маленьком сухоньком человечке так немного осталось от того, прежнего, каким был он месяц назад.
— Вот видишь как, Владик… Надоело все. Иди к врачу, скажи, чтоб отпустил меня, домой поедем. Дома мне лучше будет. Сам такси вызывай. Ох, сколько они влили в меня…
И только тут он заметил высокие штативы по обе стороны кровати, в мензурках, колбочках что-то капало, а резиновые трубки шли к отцовским рукам.
— Пусть лучше уколы, — он на секунду закрыл глаза, — а так я не могу больше… А мама не приехала… Иди, скажи врачу, сколько можно…
Свиридов поправил подушку. Ему стало жарко в накинутом на плечи халате. Он немного успокоился, отец узнал, и операция уже сделана, главное позади, теперь только бы организм справился. Лишь резиновые трубочки страшили его. Он догадывался о их назначении, но все было прикручено к штативам как-то наспех, не мужскими руками, это было видно сразу, как на уроке химии в средней школе.
Только теперь Свиридов заметил и дежурную сестру. Она сидела у стены на низеньком стульчике, держала руку отца.
Врач дотронулась до его спины, тихо вызвала в коридор. И как-то деловито, буднично представилась, потом спросила:
— Вы его сын?
— Да, да.
— Положение тяжелое, но теперь есть надежда. Мы сделали все, что смогли.
Он пробыл в палате до половины девятого. К вечеру отец успокоился, дыхание стало ровней, и он уснул…
— Ну, а вышел я из госпиталя уже после войны, время трудное, — говорил сосед, — туда-сюда сунулся, работы много, а все физическая. Сначала в артель пристроился, но ее прихлопнули сразу, видно, давно милиция на прицеле держала, двоим по пять, одному четыре года дали, я в стороне остался, но опять-таки на голом месте. И посоветовали мне в снабжение идти, грамоты особой не надо, наряд-фактуру от накладной отличишь, вот тридцать пятый год так…
Они разговорились не сразу. Сначала сосед односложно отвечал, но после Свиридову захотелось «вскрыть» его, как он выражался, и, участливо понизив голос, имитируя откровенность, добился своего. Испытанный метод сработал: слушай, сколько хочешь, пока тебе всю жизнь не выложат, прикидывай, как можно этого дядю использовать…
Врач, лечившая отца, была растеряна и все повторяла: зачем его отпустили, нельзя с язвой, такая застарелая. Для курортной больницы это, наверное, редкий был случай, поэтому в палате сестра дежурила постоянно. Врач была молода, от волнения щеки ее горели. Она показала Свиридову историю болезни. Он ничего не понял в торопливых записях на шершавой бумаге, одно только ясно стало, что начиналась эта история не год, не два назад, а в сорок втором, когда ранило отца в первый раз, и продолжалась после, не прерываясь ни на один день.