На взлетной полосе
Шрифт:
Свиридов, освоившись, пристально посмотрел на ее грудь под белым тугим халатом. Она заметила и вспыхнула еще сильней. Потом он торопливо попрощался.
Свиридов пошел к заведующему хирургическим отделением.
— А что я могу вам сказать, — проговорил тот, поднимая голову с жестким седым ежиком. Под толстыми стеклами очков глаза его были по-рыбьи круглы и бесстрастны. — Ждать надо. Конечно, если больной говорит, что прокурору жаловаться будет — это несколько обнадеживает.
— Так и сказал?
— Да. Даже письмо хотел писать.
«Это похоже на него», —
— Сердце у него хорошее, — помолчав, сказал заведующий. — Чистые такие тона…
И вдруг Свиридов заметил, что ждет от врача еще каких-то слов, может, даже ничего не значащих, но только бы прошла эта долгая томительная пауза. Вот так же, наверное, разговаривал отец с деканом, когда сына хотели отчислить. Теперь роли словно поменялись, но это не радовало Свиридова. Он взял пропуск и вышел.
На следующий день отцу стало лучше. Он лежал тихий, ровно дышал, и только руки теребили одеяло. Капельницы убрали из палаты, врач обещала, что с ними покончено, теперь только уколы, а потом сырое яйцо, полстакана кефира.
Свиридов сидел ссутулясь, смотрел на запавшие щеки в жесткой щетине, газетой обмахивал.
— Ох, устал я, Владик, спроси, почему есть не дают мне… Хоть апельсинку какую ты бы принес, дольку одну. Иди, здесь в магазине… Или в ресторане спроси… — говорил отец, а глаза испуганно бегали по комнате, нет ли сестры рядом, не слышит ли.
Свиридов выходил на улицу. Холодный воздух обжигал лицо. Он садился на скамейку, смотрел по сторонам. Возле гаража ремонтировали «скорую помощь», шофер, лениво переругиваясь с напарником, копался под задним мостом, и шевелящиеся ноги в стоптанных ботинках словно существовали отдельно от него. Наверно, на этой и привезли его сюда, подумал Свиридов, представил внезапно последний приступ у отца, когда входил он в столовую, покачнулся, упал, и горлом кровь пошла, как стихли сразу разговоры обедающих, как подбежали к нему и, скорченного от боли, понесли к машине…
Но теперь позади это, позади и операция, ее делал сам заведующий отделением, заслуженный врач республики, конечно, все будет нормально.
Он возвращался в палату, снова садился рядом. Брал истончившуюся руку отца, она была по-детски невесома, только ногти желтели.
Ему снова стало хуже, губы запеклись от жара, и язык был сморщен, сух. Он поворачивал голову, говорил с хрипотцой:
— Ну как, принес? Отломи кусочек, чтобы не видели, ну что ты, не могу я больше! Хоть пить дай!
— Нельзя тебе, папа, — Свиридов склонялся к нему ниже, гладил руку. — Врач сам принесет.
— Я сказал тебе?! Иди, неси! — кричал отец, а после долго не мог отдышаться, закрывал глаза.
Что-то далекое слышалось в этих словах, отец снова спорил, не соглашался, и это вселяло надежду…
…Свиридов шел в темноте, вспоминал. Отцу чуть за сорок, они в его родной деревне, в отпуске, походка у него стремительная, сам маленький, сухой, нетерпеливый. На нем синий костюм в полоску, галстук съехал набок, в
Как он боялся отца тогда. Под горячую руку отец кричал, играя желваками, а во хмелю садил сына на колени и начинал расхваливать гостям и родственникам. Владиславу нестерпимо хотелось убежать, спрятаться, лицо его горело, четырнадцатилетний парень и на коленях у папочки, но отец держал его крепко.
Потом, став старше, он часто спорил с ним, все еще храня те давнишние обиды, и часто заносило его в этих дискуссиях. Он уходил, чертыхался, где ему понять, все у него в прошлом.
Потом по ночам Свиридов долго не спал, думая об отце, о заводском участке, где сидел он в маленькой застекленной клетушке, шесть слесарей, два сварщика в подчинении. Это казалось ему мелким, нестоящим делом, по сравнению с тем, что будет делать он… И после, когда в исследовательском институте работал, тоже считал так. Разговоры в лаборатории шли о больших проблемах, о новых направлениях, и только теперь Свиридов понял, что были это одни слова. Проблемы решались не спеша, больше времени уходило на составление планов, графиков, основательно, на несколько лет вперед, а результаты умещались в двух или трех тощеньких папках. И даже начальство редко видело конечные итоги своих усилий, постоянно что-то дорабатывалось, проверялось, корректировалось.
Иногда он рассказывал о своей работе отцу. Отец выслушивал молча, не задавал вопросов, словно знал об ответе заранее. Это раздражало Свиридова, он злился, что напрасно душу изливал, но слишком разными были их жизненные пути. Отец никогда не выбирал, не примеривался, делал все, что его заставляли или он считал нужным, были у него ордена, медали, благодарности в приказах и в точно таких же приказах выговоры. Но за всем этим все равно виден был сильный и прямой отцовский характер, его деревенская основательность, тяжеловесность.
И Свиридов чувствовал иногда, как не хватает ему этой прямоты… Слишком много дел у него было. Постоянно с кем-то договаривался, ждал звонков и сам звонил кому-то, все сложнейшее переплетение этих связей, обещаний, доверительных бесед иногда тяготило его суетностью своей, но отказаться уже не мог, потому что не принадлежал себе. Где-то выступал, кого-то консультировал, писал статьи, доставал холодильники, и… не мог остановиться, вроде как один раз живем, не ленись только, а в тонкостях после разберемся.
Однажды вечером он сидел у его изголовья. За окнами уже темнело, почему-то не зажигали свет, и в полумраке больные под простынями напоминали могильные холмики.
— А весной на охоту поедем, — сказал Свиридов, поправляя отцу трубочку с кислородом. — Всю родню соберем. Озеро-то наше помнишь?
— Помню. Мы с тобой заблудились в камышах. Ты маленький был.
— Теперь не заблудимся. Возьмем лодку с мотором, — проговорил Свиридов и осекся. Отец с застывшим лицом отвернулся к стене — все вранье, швах дело, какая там охота, выдумал, поумней ничего не смог, словно говорил отец, вытянувшись всем телом.