На взлетной полосе
Шрифт:
Неделю назад на «Ближнюю дачу» приехала новая смена. Дни заезда всегда были суматошные, шумные. Люди вылезали из автобусов со своими рюкзаками, чемоданами, растерянно топтались на остановке, их встречали, разводили по комнатам. Придя в себя после дороги, они расходились по лесу, и их голоса гулко возвращало эхо.
В такие дни девушки-подавальщицы в столовой поминутно шушукались, разглядывая мужчин, а мужской персонал подтягивал животы и расправлял плечи. Даже физкультурный руководитель Федя сбрасывал на некоторое время свои стоптанные кеды и надевал рубашку, галстук завязывал.
Коршунов встречал отдыхающих на пороге своей слесарки. Дел у него было немного, и прислонясь к косяку, стоял, попыхивал сигаретой, просто так, на счастливых людей посмотреть.
Этого человека он заметил сразу, едва только тот подошел к главному корпусу. Что-то неуловимо знакомое было в походке его, манере поворачивать голову — Коршунов никак вспомнить не мог. Среднего роста, человек двигался неторопливо, мельком оглядывая встречных. Белая полотняная кепочка, серый костюм в полоску. Неужели из наших, заводских, подумал Коршунов. Ладони стали мокрыми, и нехорошо застучало сердце. Он торопливо докурил и спустился к себе в слесарку…
И сейчас, в беседке, Коршунов снова увидел его. Он сидел напротив, широко уперев локти в стол, папироса дымилась в отведенной руке. Потом партия кончилась, костяшки бросили, мужчины поменялись местами. Коршунов неожиданно почувствовал его ладонь на своем плече.
— Давно здесь?
— Пятый месяц, — тихо ответил Коршунов. — Я что-то не припомню вас…
— Из литейного я. Сычев фамилия. Неужели забыл?
— Завод большой.
— Возвращаться не думаешь?
— Мне и здесь хорошо. Лес, чистый воздух. Тишина.
Коршунов опустил голову. Вспомнил сразу и литейный цех, и мастера со второго участка, приходил к ним однажды, вроде как опыт перенимать. Покрутился, во все уголки заглянул, а после ушел потихоньку.
— Воздух что надо, ничего не скажешь. — Сычев погасил папиросу и встал, направляясь к выходу. — А твою механику мы у себя применить собираемся…
Коршунов долго сидел, слушая, как стучат доминошники, потом тоже вышел из беседки. Дождь кончился, лес тихо покачивал вершинами. Слабо доносилась музыка с танцевальной площадки, в темной воде покачивались яркие сентябрьские звезды. Он шел, дотрагиваясь ладонью до мокрых стволов, словно прощаясь с ними, после повернул на огни ближе к людям.
На бетонном пятачке кружились пары. Мелодия старого вальса вернула его в действительность. Он сел на скамейку, посмотрел на ярко освещенный круг. Танцевали бухгалтеры и сталевары, шоферы и плотники. Женщинам было, в основном, под сорок, скучный заезд, сокрушался Федя, но вальс был из их молодости, а долго ли все вернуть, лишь закрыть глаза, откинуть голову и кружиться, пока играет музыка… Как давно это было, даже вспомнить страшно, а теперь дети, семья, работа, только и отдохнешь, когда в отпуск вырвешься. И разглаживались морщинки на лицах, ярче блестели глаза. А высоко над ними шумели сосны.
— Что с тобой сегодня? — спросила Коршунова Валентина. — Не танцуешь, по уголкам прячешься?
— А-а-а, надоело.
Она нетерпеливо повела
— Пойдем, что ли?
— Не хочется.
— Видать, вконец тебя Катька замучила, — решила Валентина и направилась дальше. К ней сразу же подлетел старичок пенсионер, из бодрячков, которым можно дать и сорок, и шестьдесят. Он поклонился Валентине и пригласил. Та губки поджала, но деваться было некуда, не отказывать же на виду у всех. Вымученно улыбнулась и положила ему руку на плечо.
В середине танцплощадки мелькала белая рубашка физрука Феди. Освоился, наконец, и он. Коршунов снова ушел в лес, уж слишком неестественным показалось ему на этот раз отпускное веселье, словно с первого дня все условились о правилах игры, чтобы забыть все, что осталось там, за автобусной остановкой.
В темноте шушукались, временами раздавался звонкий женский смех, потом опять тишина, неясное бормотание. Уберите руку, нет не уберу, ох, какой вы, однако, да, а что?
Было поздно, когда Коршунов подошел к деревне. Редкие огоньки желто светились в окнах, где-то потрескивал мотоцикл, темнота скрадывала расстояние, казалось все совсем рядом, только протяни руку, но вокруг было пусто. Одна дорога, которой не было конца.
Он постучал в окно третьего дома. Дверь открыла Катя.
— А я уж думала, что не придешь, опять на танцах крутишься. Проходи. Петька уснул уже.
Коршунов шагнул в сени, дверь захлопнулась, и сразу же почувствовал ее руки, губы, жарко бормотавшие:
— Что-то ты сегодня невеселый, Миша…
— Скучно у вас.
И снова время остановилось для него, ушли, растворились в лесном тумане дорога, река, далекий завод с гудками и высокими трубами. Осталось лишь маленькое пространство комнаты с белой печью да четкое постукивание старенького будильника.
Ночью Коршунов долго курил. Красный огонек сигареты, вспыхивая, освещал его лицо, крепко сдвинутые брови.
— Ложись спи, — тихо сказала Катя.
— Не хочу.
— Заболел, может?
Катя приподнялась на локте, пристально посмотрела на него. Коршунов отвернулся.
— Что ж ты из города уехал? Там веселей…
— Так пришлось.
— Натворил что?
— Вроде этого…
Он погасил сигарету. Светили в темноте редкие огоньки, одинокие, затерянные… А в цехе сейчас — третья смена… Коршунов сел на теплую лавку и подпер голову руками. Он любил третью смену. Было тихо и пустынно, станки стояли ровными рядами, словно притомились за день, и лишь с участка штампов доносилось позвякиванье инструмента и негромкие голоса. Ничего не грохотало над головой, не резала глаза электросварка…
Коршунов напился из ковша, лег. Наволочка пахла осенним ветром, холодила щеку…
Летом в четыре утра вставало солнце, заполняя собой все огромное стеклянное пространство. Блестели маслом металлические части, и противоположный конец пролета терялся в солнечных бликах. К семи приходила первая смена. Рабочие шли неторопливо, щурясь от яркого света. Коршунов складывал инструменты и шел с друзьями в душевую. Упругие струйки били в разные стороны, горячий мягкий пар поднимался вверх, и лампочки светили сквозь него словно вполсилы…