Набат. Книга вторая. Агатовый перстень
Шрифт:
Хаджи Акбар взял с дастархана блюдечко с конфетами и сунул его в лицо баю.
— Не соблаговолите ли вы объяснить, что это такое?
— Кон... кон... фе... ты.
— Поразительно! А я, недогадливый, и не сообразил. Правильно. Но скажите, какие это конфеты?
— Хор... хорошие... мос... московские, старого режима ещё конфе...
Он поперхнулся, потому что Хаджи Акбар грубо швырнул ему конфеты прямо на дастархан, в полном противоречии с медоточивым тоном. От неслыханного обращения бай онемел. Лицо его стало изжёлта-серым, но он всё ещё не
— Вы, братец, светоч торговли, вершина разума, пример молитвенного рвения, неужели вы смогли, один из столпов ислама, неужели вы можете вести торговлю с исчадием ада — большевиками.
— Н... н... нет, аллах... То есть... Но они...
— А сахар, что у вас на дастархане, — простонал Хаджи Акбар с наигранным отчаянием, — я вижу и глазам не верю — он тоже русский? Во всём исламском мире объявлен газават против неверных. Воины ислама сражаются львами храбрыми с язычниками-большевиками, и вдруг вы торгуете с большевиками и не брезгаете пить чай с погаными конфетами и сахаром, замешанными на поганой свинячьей моче. К величайшему прискорбию вы, братец, забыли про фетву его высочества эмира, запрещающую под страхом виселицы торговать с Самаркандом, Ташкентом. Смерть грозит нарушителям фетвы!
Никогда не отличался Тишабай ходжа храбростью, но от братских упрёков Хаджи Акбара он вспотел и весь сжался. Всё в голове у него перевернулось. Значит, Хаджи Акбар переметнулся к Энверу. Он искоса глянул на дверь, ожидая, что вот-вот ворвутся палачи. От одного воспоминания о Батыре Болуше он задрожал. Но, видимо, Хаджи Акбар не торопился, и бай пришёл в себя.
— Что будет, если узнают о нарушении фетвы? О, я вижу, единственное спасение — в выкупе души и тела, — продолжал явно издеваться Хаджи Акбар.
«Ага, ему нужны деньги. Фетва эмира ни при чем», — мгновенно сообразил Тишабай ходжа.
Баю даже начало казаться, что беда прошла мимо, что змея спрятала жало. Очень добродушно Хаджи Акбар пошучивал, очень искренне расхваливал тишабаевских коней и даже, приметив пробегавшую через двор служанку, пошутил:
— Э, братец, да ты и бабник, оказывается. Не знаю, красива ли она... те-те... больно плотно, толстомясая, подолом камзола лицо прикрыла, но от наших глаз не укрылись... те-те... её прелести...
Он прервал бессвязные оправдания Тишабая ходжи, вполне искренне отказывавшегося от красавицы, и вдруг сказал:
— А теперь к делу! Надеюсь, ты не захочешь прослыть невежливым и жадным и не откажешься вознаградить меня пощедрее...
— О, конечно, конечно, — всё ещё вымучивая на своём кислом лице подобие улыбки, бормотал Тишабай ходжа, — что касается угощения, то мы готовы... то есть мы уже распорядились...
— Неужто вы думаете, дорогой братец, что я ехал за двадцать ташей, отвлёкся от государственных дел за блюдо постного плова, а?
Незаметно рука его поднялась, и вдруг, вцепившись в отвороты халата Тишабая ходжи, он заорал:
— Золото, давай, собака, золото!
Пот снова прошиб бая.
— Не смей, — взвизгнул Тишабай ходжа, — господин эмир премного нами довольны — мы посылаем ему от наших доходов. И господин Энвер-паша премного довольны. Да будет вам известно, уважаемый: немалые суммы нами ссужаются на дело ислама, на священную войну с неверными... Господину эмиру и его хвостам... Не смей!
Чем дальше он говорил, тем твёрже становился его голос, тем больше он смелел...
— Да, да. Ибрагимбек тоже рады от нас.
— А что вы скажете... те-те... обожемый братец, если узнаете, что сам Ибрагимбек послал меня? — вкрадчиво проговорил Хаджи Акбар и для убедительности подкрепил свои слова таким тумаком, что у Тишабая ходжи перехватило дыхание. Но сейчас Тишабая трудно было напугать:
— Да половина войска Энвера-паши на наши деньги одеты, обуты, вооружены. Да если кто-нибудь из курбашей меня обидит... Ну, знаете, осла, которого я на крышу затащил, смогу сам и вниз сбросить. Разве Энвер меня даст в обиду! Скорее у ишака рога вырастут, скорее у верблюда крылья вырастут.
Он самодовольно почмокал губами.
— Да с зятем халифа у нас особая дружба. Теперь он преисполнился важности и держал себя уже спесиво.
— Я вижу, что ты, братец, пошутил, — говорил он, — Я не обижусь. Мы и тебя не забудем. Сказал ты, что тебе нужны деньги. Мы не откажем в нашей щедрости и вам... Как говорит пословица: «Ласковой собаке — мозговую кость». Сколько тебе требуется, скажи... Мы вам достанем, конечно, под проценты...
— Проценты... Те-те... С родного брата — проценты! — вырвалось у Хад-жи Акбара, и он странно не то всхлипнул, не то усмехнулся. С откровенным и ироническим любопытством он разглядывал худое болезненное лицо брата, и будь Тишабай понаблюдательнее, он испугался бы выражения тёмных острых глаз Хаджи Акбара.
— Проценты, говоришь?.. — протянул он. — На твою пословицу, дорогой, разреши припомнить другую: «Мясник лучшему другу продаёт кости». Не обеспокою ли я вас, многоуважаемый, если попрошу потревожить свою особу.
Он легко вскочил и, схватив за воротник Тишабая ходжу, дёрнул его так, что тщедушное тело брата на мгновение повисло в воздухе. — Осла, говорить, можно втащить на крышу, можно и сбросить... хо-хо! Здорово сказано, господин бай. Да ты понимаешь, что ты мне здесь наболтал! Ты, оказывается, враг Советов, басмач, дорогой братец!
— Ты... ты...
— Да... я командир Красной Армии... меня... те-те... произвел за услуги сам командующий... я... а ты мне про Энвера, про Ибрагима... Да ты понимаешь, одно мое слово — и... тебя повесят, дорогой братец. Пошли, — вдруг закончил он.
К... к... уда? — залепетал Тишабай ходжа. Панический страх снова охватил его. — Неправда! Я не басмач. Я жертва басмачей... Смотри на мои ноги, на мою спину: я большевой...