Набат

Цаголов Василий Македонович

И сам же первый полез на трактор. Вдвоем перенесли Саньку на машину, с трудом подняли: кабина-то высокая.

В последний момент Джамбот взобрался на трактор, показал матери, как выключить мотор, но махнув рукой, выругался:

— Да хрен с ним, надо будет, сам заглохнет. Сиди, до утра горючего хватит, только не усни, задохнешься.

Машина уехала, и Анфиса осталась одна на тракторе.

5

Санька вернулась из больницы через три недели заметно осунувшаяся, на щеках появилась бледность, она больше лежала, а если и была на ногах, то передвигалась по хате

плавно, боязливо. Джамбот не оставлял ее дома одну, сбегает в магазин и тут же возвращается с покупками. И матери велел быть дома: «Нечего ходить в столярную, если работы нет: понадобишься, сами позовут».

В один из дней, когда Анфиса наконец-то обрела спокойствие, заявился Лука.

Вошел в хату, топчется у порога, совсем непохоже на него.

— Садись, в ногах правды нет, — пригласила не очень-то настойчиво хозяйка.

— И то верно… Одолжи рубанок, свой куда-то запропастился.

Мать выразительно глянула на Джамбота, мол, дай, и сын отправился в чулан, а Лука, видно, того и ждал, произнес как бы невзначай.

— Председатель грозился…

Хитер же ты, Лука, у самого инструмента всякого на всю станицу хватит; новость ты принес, а вот с какого бока она касается Самохваловых, мы сейчас узнаем.

— Хвалился, что не видать Саньке с Джамботом квартиры…

— Тс-с-с, окаянный.

Вошел сын, подозрительно глянул на гостя, а уж после этого протянул рубанок, но прежде сказал многозначительно:

— Строгает чисто!

Лука повертел в руках инструмент, поблагодарил, обещал вечером непременно занести и покинул хату.

Не обманулась мать: сын слышал, о чем говорил сосед, и теперь ходил темнее тучи.

В своей комнате громко перевела дыхание Санька.

— Значит, грозился? — наконец проговорил он.

Притаилась мать.

— То ли еще будет, — отозвалась жена.

Джамбот провел рукой по стволу ружья: двустволка висела между кроватью и шкафом. Появилась Санька и к нему:

— Поживи в городе у дядьки зиму, успокоится председатель — вернешься.

Ничего не ответил муж, заложив руки за спину, в задумчивости прошел к окну, постоял там, вернулся.

— Не будет тебе житья, это точно, — продолжала она. — У председателя нрав известный.

Мягко обхватила мужа за шею, прильнув, зашептала:

— Затуркает он тебя.

А он молчит, только вздыхает.

— Дядька в городе известный человек, — упрашивала. — Пусть председатель позовет тебя, а сам к нему не ходи. Ты мне выбрось из головы всякое такое, — повысила голос. — Не опозорь себя, не кланяйся.

Слушала Анфиса да встала на костыли и к выходу, и уже оттуда с угрозой:

— Ох, доиграешься, Санька!

Постояла в дверях, вернулась к столу, кажется, боялась оставлять Джамбота одного, шумно опустилась на табуретку, следит, как он измеряет шагами хату от окна к печке и назад. Она ему ни слова, подумала, что если сразу не возразил, значит решается на что-то. Санька тоже постояла молча и с обиженным видом ушла в свою комнату; скрипнула кровать.

Но вот Джамбот остановился перед матерью, забросил руки за спину, подался к ней, хотел сказать что-то, но снова заходил, теперь уже быстрей.

Уехал он на рассвете, предупредив мать, что погостит у дяди — и назад. Никто в станице не заметил сразу его отсутствия — зима, все сидели по хатам. Не выходила на улицу и Анфиса, печь растопит, еду приготовит. Но ее словно подменили; потеряла покой, жалела, что не удержала сына. «И что придумал…» — огорчалась она.

Шли дни.

В одно утро Анфиса накормила

щенка — подрос заметно, не скулит больше — уселась, приткнувшись спиной к теплой печке, предалась воспоминаниям, но их прервал голос со двора.

— Самохваловы!

Почтальона ждала все эти дни, а, поди, взволновалась, никак не могла подняться, до того отяжелела.

— Молчунья?

— Да иду, иду же!

Ногой распахнула дверь в сени, а там уже почтальон — шапку долой, с почтеньем поздоровался:

— С добрым утром, Анфисия Ивановна!

Снял с плеча растопырившуюся сумку, опустил к ногам, склонившись над ней, нашел нужное письмо, вручил торжественно.

— От сына.

Сунула Анфиса руку в карман: давно у нее заготовлен на этот случай рубль.

— От меня.

Почтальон, прежде чем взять деньги, провел рукой под носом.

— Благодарствую!

Выбравшись за порог, поклонился, и хлопнула за ним дверь.

Включила Анфиса свет, встала под люстру, рассмотрела конверт со всех сторон: действительно, письмо адресовано ей. Распечатала.

«Дорогая маманя, уважаемая жена моя».

Анфиса справилась с волнением.

«Вот и пришло время описать все как есть мою жизнь за эти двадцать дней, как я уехал из станицы. Ничего не утаю, ничего не прибавлю.

Приехал я в город утром, встретили меня, как положено, по-родственному. День-два ходил по улицам, приглядывался, вспоминал, маманя, как мы раньше приезжали сюда, и ты все говорила: «Гляди во все глаза, сынок». А я мало что понимал, просто глаза таращил, раз было велено. Это потом уже по-другому смотрел. На третий вечер, значит, я и говорю дяде — как раз всем семейством сидели за столом — о своей жизни и что мне очень нравится в городе. Он мне сразу вопрос: «А как земля без людей обойдется?» Ну, я ему: «А пусть из города перебираются». Посмотрел он на меня, и стало мне стыдно своих слов, но оправдываться не стал. Дядя долго молчал, а потом сказал: «Земля, племянник, душу имеет, а она не всякому открывается». Тут братуха возразил: «Ничего с деревней не случится».

А сестра шуткует: боюсь, дескать, за Саньку. Обживешься здесь, Джамбот, скажешь: «Хочу городскую». Опять же и квартира нужна, прописка…

До того горько мне стало, что, верите, слеза прошибла. Налил я себе в рюмку водки, поднялся и тост сказал: «Не была ты, земля, без хозяина и не будешь, а что трудно, то трудно, да ничего, переживется».

Усевшись на табуретку, Анфиса задумалась, положила на стол вдруг ставшие тяжелыми руки, глядит на письмо и думает: «Нет-нет… Самохваловы не из той породы».

Несколько раз она порывалась сходить к Саньке на ферму, да не решилась. Еще поскачет баба в город.

В окно увидела, как бежала к дому сноха. Или ей почтальон успел сказать, или догадалась, но войдя, потребовала с ходу:

— Где письмо?

Уселась за стол прямо в пальто, читает и нет-нет да приговаривает:

— Вот дурак…

И не поймет Анфиса, одобряет или сердится. Но вот Санька долой с себя пальто, швырнула на кровать, туда же полетел пуховый платок, валенки сбросила посреди комнаты и осталась в чулках.

Прочла еще раз послание мужа — теперь уже медленней — и задумалась, но недолго оставалась в таком состоянии.

Извлекла из тумбочки тетрадь, ручку нашла на подоконнике, устроилась с локтями за столом, произнесла:

— Так…

И крупно вывела:

«Мой дорогой муж Джамбот, мой уважаемый сын Джамбот».