Набат

Цаголов Василий Македонович

— Ты вот что, Саня, отпиши-ка ему, чтобы назад немедля спешил.

Заморгала глазами сноха:

— И не подумаю.

Вскинула брови свекровь:

— Это как тебя понимать?

Санька склонилась над бумагой.

— Да кто осудит нас, если в город подадимся? Никто.

Усмехнулась про себя Анфиса: «Ишь ты, куда все повернула».

Санька же, не замечая перемены в свекрови, продолжала свое занятие:

«Прочитали твое письмо и прослезились, а когда успокоились, так подумали, что надо тебе устраиваться в городе. Сними пока угол, чтобы я могла приезжать, не то как ты будешь столько времени без меня. Завтра я поеду в район, и все как есть разузнаю, значит, в каком направлении

тебе действовать.

С тем до свидания. Твоя жена Александра и мать твоя Анфисия.

Ты гляди, не промахнись, в городе бабы хитрющие. Они телом тощие — далеко им до твоей Саньки, — а сманить могут быстро. Ты не обижайся на меня, люблю очень».

Утром Санька принарядилась, сказала свекрови, что уходит на ферму, а отпросилась у заведующего и поехала в район.

Весь день Анфиса пребывала словно во сне: решила пока не вмешиваться, еще ничего не случилось, а уж она станет разводить панику, пусть Санька забавляется. В город — значит похоронить род Самохваловых. Нет, тому не бывать!

«И Джамбот понимает», — успокаивала она себя.

Вернулась сноха из района, как и обещала, вечером.

— Свояченица говорит, что в городе трудно прописаться. Разведись, говорит, с Джамботом, чтобы он там вроде как бы женился на городской. Для прописки, значит, временно, а потом…

— Дура, — перебила Анфиса, гневно стукнула костылем. — Что придумала! Ну и дура… А если он с другой останется, а если городская слаще тебя?..

Вскрикнула нервно Санька:

— Нет, не каркай! — Ткнулась головой в стол, зарыдала, да таким голосом, что у Анфисы не было сил слушать, и она решила уйти на улицу. Сняла с гвоздя пальто, постояла да повесила на место.

— Не желаю здесь… Плевал он на городскую, — выкрикивала Санька. — Как овцу его, ярлыгой [28] я поймала. Он мой! Мой!

28

Ярлыга — палка чабанская.

Склонилась над ней Анфиса, — в эту минуту она была безжалостна — вложила в слова сколько могла чувств:

— Джамбот уйдет из дома, когда меня на кладбище снесут. Запомни! На девятерике [29] ты его не удержишь в городе.

Сноха зарыдала с новой силой…

Хотя Анфиса знала, что затее Санькиной не бывать, все же на сердце было тревожно, нет-нет да кольнет. Но в одном была твердо убеждена: не допустит Джамбот, чтобы остаться в городе.

С того дня Санька стала куражиться: то подружек пригласит на бутылку вина, то в чужую компанию попадет, и с каждым днем становилась все мрачней, неразговорчивей.

29

Девятерик — веревка, свитая из девяти пеньковых нитей.

Однажды Анфиса проследила, как Санька завернула к Фатиме. Прошмыгнула черным ходом в магазин и тем же путем появилась. Порешила написать сыну, да потом подумала, а не будет ли хуже? Пусть вернется, а Санька к тому времени, может, образумится.

Наконец пришло письмо от сына, на этот раз оно было написано на имя жены, ей и вручил в собственные руки почтальон, за что Санька поднесла ему стопку водки, и он ушел весьма недовольный.

Санька прочла письмо, а свекрови ни слова, даже не заикнулась, о чем оно, ну да Анфиса и не стала допытываться, знала, что сноха не выдержит, и, действительно, в тот же вечер вырвалось у нее:

— Обругал меня последними словами… Ну и пусть вернется.

— Ты учила его чему? Сегодня он станицу оставит, а завтра тебя бросит, а там еще что-то.

— А ты не пугай меня, пужанная с детства.

Покачала головой Анфиса:

— Эх

ты, бесстыжая.

Погрозила Саньке пальцем:

— Смотри, поздно будет, бросит тебя.

Хохотнула Санька, и этот короткий смех оставил на душе Анфисы неприятное чувство.

Потом еще одно письмо пришло из города. Сын сообщал теперь уже матери, что задержится. И у Анфисы опять заболела душа. Что-то его держит там все же?

Мать поспешила к Фатиме, купила сигареты и только было с порога:

— Слышала, твой в городе остался…

Приостановилась Анфиса.

— К чему болтать, — урезонила с укоризной.

Но магазинщица не унималась:

— Санька, говорят, надумала нового мужа себе приискать.

— Ах ты… располосатая!

Замахнулась Анфиса костылем, и Фатима юркнула под прилавок.

Санька узнала о скандале, прибежала с фермы в станицу, влетела в магазин и при всем народе:

— Засидуха ты, Фатима, скоро высохнешь от зависти вся. Не болтай!

Притащилась Анфиса домой, а пока шла, успокоилась, уселась не раздеваясь к столу, задумалась: «И что всполошилась? Или веру в сына потеряла? Развела панику. Прописал бы ей Джамбот, а раз не написал, знать, болтовня идет по станице».

6

Обсуждался последний вопрос повестки дня заседания бюро райкома. Луриеву казалось, что все это он уже слышал много раз. Иногда делал для себя короткие записи в блокноте: «Болтовня». «Многословен». «Не разобрался», а в словах: «Артистично докладывает» вывел каждую букву крупно, с особой старательностью, дважды подчеркнул.

Луриев задумался. Докладчики вовсю старались подать вопрос эффектно, обыграть факты, а им бы проявить озабоченность вместо того, чтобы тарабанить впустую, ставить членов бюро перед фактом, мол, вот вы теперь и выясняйте причины недостатков, обобщайте. Забавно, однако…

Через час после заседания бюро райкома Луриев уже подъезжал к своей Предгорной. Поля дружно освободились от снега, земля дышала легко, свободно, над степью до самого горизонта стояла легкая дымка.

Мысль о весне занимала его недолго, он уже давно подсчитал, сколько нужно погожих дней, чтобы закончить сев, и снова вернулся к заботам о строительстве свинарника-автомата. Уже и место под строительство присмотрели.

Сразу же за речкой остановил «Газик» на обочине, в машине было тепло, уютно.

У края поля — оно начиналось метрах в двадцати от дороги — стояла Анфиса.

Она развернулась на костылях, кивнула ему, а сама глядит мимо. Догадался он, что помешал ей побыть наедине с природой. И все же решил разговорить ее.

— Угадать бы, когда бросить семена в землю…

Анфиса скосила на Луриева глаза.

Эх, Анфиса Самохвалова, чего только ты не пережила за свой бабий век. Это было уже при нынешнем председателе — возвращалась с поля и встретила его с главным агрономом за околицей. Подошла к ним, поздоровалась. Даже головы не повернули они. Обидело это ее… Председатель то ли советовался, то ли для себя сказал: «Сеять будем». А ты, Анфиса, забыла обиду, возьми и возрази: «Рановато, чуток погодить надо». Ну, председатель, ясное дело, улыбнулся, голосу своему придал ласковость, а сказал все же, будто топором отрубил: «Мы, уважаемая Анфисия Ивановна, разберемся, а потом в наше время действуют только по науке». Ох, до чего обидно стало. Да не за себя, что я! За землю. Разве понукать ею надо, по плечу хлопать? Ну, опять не удержалась, возразила: «Не пришла еще нужная пора, не уловил ты момента, председатель, и нечего тебе на науку валить. Раньше срока посеешь — землю потревожишь, осердится, и опоздаешь — недовольство вызовешь. Ты нужный день и час поймай. А день тот особый можно только сердцем угадать. Чего вот я, к примеру, в поле? Ловлю момент, когда весна от зимы оторвется». Ответил председатель со смешком: «Все ясно!»