Набат
Шрифт:
Он оттолкнул квартального Тюрина и старался оторвать отца от соскочившего с лошади стражника. Старик тоже отбивался и придушенно кричал:
— Не дам Федьку, не дам!..
Стражники волочили его по земле, а вместе с ним — и вцепившегося в отца Федьку. Тогда подбежавший квартальный Тюрин схватил парня за шиворот и отбросил в сторону. Федька упал под ноги лошади, на которой урядник удерживал волновавшихся рабочих. Кто-то из них замахнулся на лошадь, налезавшую на людей, и она, рывком подавшись назад, ударила копытом Федьку по
— Да что ж это делается?!
— Тимофей, чего ж мы стоим? — дернул Прохор Тишин Воскобойникова за рукав и сам рванулся вперед.
Но Тимофей удержал его.
— Смотри да запоминай все.
Воскобойникова тоже трясло, как в лихорадке, но он понимал, что сейчас любые слова, сказанные в осуждение действий заводчика, будут расценены полицией как бунтовство. Да и среди самих рабочих разброд. Одни собрались уходить, и им уже на все наплевать, а другие верят в благие посулы хозяина.
В эту минуту другие рабочие успели подбежать к Федьке Бодягину и подняли его. Одна сторона Федькиного лица пламенела, залитая кровью, а другая покрывалась мертвенной белизной, и на ней гасли веснушки.
Протарахтела телега, и на нее положили Федьку. Квартальный Тюрин примостился сбоку на грядке, приказал возчику гнать быстрее.
— Федька!.. Федька!.. — вырывался из рук стражника старик Бодягин и сумел-таки вырваться.
Потеряв шапку, он бежал за телегой и все кричал:
— Федька!.. Федька!..
А телега, громыхая по булыжной мостовой, быстро удалялась от него.
Глава двадцать третья
ПОД КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
Именно так, казалось, и выговаривали колокола, захлебываясь в торопливом перезвоне под руками звонаря. Звуки сталкивались и рассыпались, стремительные и веселые.
Городским и пригородным ребятам не обобраться забот. Надо за день на всех колокольнях побывать, потрезвонить. С очумелой, тоже гудящей, как колокол, головой, с одеревеневшими от лазанья по крутым высоченным лестницам ногами, до тошноты, до одури доходят они к концу дня, и даже ночью, во сне, держится у них в ушах звон и гул, — не заглушить и не выковырнуть его. И в ушах свербит аж до боли. Здорово! Целую неделю можно звонить.
Разноцветной яичной скорлупой, шелухой от подсолнухов и орехов усеяна набережная, где на пасху гуляние у горожан.
— Мамзель... дамочка... Дозвольте похристосоваться, — вытирая пальцами губы, преграждает путь разряженным городским девицам и дамам подгулявшая мастеровая молодежь.
Хорошо, если в ответ прозвучит визгливый смех, а то можно нарваться и на скандал:
— Сперва рожу отмой... Чугунщик несчастный!.. Мразь!..
— Безобразие!
—
Нет, ребята, уходите подобру-поздорову дальше отсюда, если не хотите праздник в кутузке справлять. Подавайтесь ближе к кузницам, где сейчас в самом разгаре кулачки. Там проще и веселее. Может, и сами поддержите чей-нибудь покачнувшийся ряд.
— Бом!.. Бух!.. — трезвонят колокола.
— Ох!.. Ух!.. — стоном стонет лужайка за кузницами.
— Вот-т она, вот-т она!..
Волосы встрепаны, потерян новый картуз; с «мясом» вырваны пуговицы на жилетке; располосована сатиновая голубая рубаха и свисает рукав, обнажив исцарапанное плечо; одна чернобархатная штанина в грязи, но цела, а другая лопнула на коленке; утратили зеркальный блеск сапоги, а главная гордость парня — новехонькие резиновые галоши — где они?..
Но улыбается парень, щурит в усмешке глаз, заплывающий сине-багровой опухолью, сплевывает розоватую слюну вместе с крошевом, оставшимся от четырех передних зубов.
— Здорово мы их, этих пригородных... Ух, и здорово!.. — И готов захохотать во весь рот, только плохо он открывается из-за разбитой и припухшей губы.
Трезвонят, заливаются пасхальные колокола.
Долго ждали люди этого праздника; семь недель томились в великий пост, — нынче разговелись отменной радостью...
Конечно же, радость: праздник ведь наступил!
— Христос воскресе, маменька!
— Воистину воскрес, Варенька!
Придя домой от заутрени, трижды поцеловались мать с дочерью и сели за стол разговляться. Все у них, как у людей — и творожная пасха сделана, и кулич испечен, и яички покрашены. Георгий Иваныч... Кто знает, где он? Может, у Дятловых разговляется. Дней пять глаз домой не кажет. И Алексея давно уже не было.
Есть у Варвары муж — и нет его. Движется она, дышит, ест, пьет, а душа у нее омертвелая. Иные молодухи после замужества раздобреют, только успевай крючки да пуговицы переставлять, а она бродит тенью по дому похудевшая и осунувшаяся. Кончилась девичья жизнь, и ничто не пришло взамен. Словно в бездонный провал опускают ее, из которого ей не выбраться никогда и не увидеть никакого просвета.
Первое время плакала и, должно быть, уже выплакала все слезы. Теперь сухи глубоко запавшие глаза. Глянет в зеркало — изменившееся чужое лицо. Неужто это она такой стала?
Она.
Если бы не мать, не пошла бы в церковь к заутрене. Трудно было стоять там, пряча от всех глаза. Не молилась. Не до нее богу, а особенно в этот день его торжества. Приятнее богу слушать хвалу, рвущуюся к нему ввысь в песнопении, а не докучливые просьбы какой-то горемычной Варвары. Мало ли разных разнесчастных Варвар на земле?! Да и где тут услышать робкую, шепотливую просьбу незадачливой в счастье молодки, когда бас гривастого дьякона, того и гляди, сокрушит стены храма, но даже и его заглушает громогласно ликующий хор.