Начала любви
Шрифт:
— Это моя очень хорошая подруга, — ответила девочка, между «хорошая» и «подруга» сладко потянувшись.
— И ты, Брут [46] ... — укоризненно заметила Элизабет.
— Прости?
— Это я так. Одевайся, сегодня день будет ничуть не легче вчерашнего. Я вечером как только добрела до постели, так сразу и рухнула. Не помочь ли одеться?
— Ты раньше никогда не спрашивала, ты просто помогала.
— Помилуй, раньше и ты ведь совсем была другой. А теперь ты у нас ни больше ни меньше как дочь владетельного князя. Так ведь, кажется, будут называть твоего отца, нет?
46
И
Элизабет резко отвернулась, вдруг сообразив, что единственной настоящей причиной было изменившееся положение Софи. Дочь губернатора — это одно, а дочь всамделишнего князя, у которого теперь будет целое настоящее княжество... Какая же она дура, не понять чувств своей девочки...
— Бабетик, — Софи ловко уселась в постели, — это тебе мамаша наболтала что-нибудь про... Эй, никак ты плачешь, Бабетик?!
4
Сколько ни было в распоряжении слуг, помощников и советчиков, но всё равно главная тяжесть переезда легла на Христиана-Августа. То ли он слишком постарел, то ли вправду чрезмерно много скопилось в хозяйстве разных вещей, но только приходилось загружать всё новые и новые повозки, а кажущаяся нескончаемость этой процедуры лишала его последних остатков сил. Хорошо ещё, что удалось спровадить в Цербст жену — якобы для приведения в порядок нового дома. Дел, разумеется, после отъезда Иоганны не уменьшилось, однако дышать Христиану-Августу стало легче.
По глупости ли, по злобе, только многие распоряжения слуги вкупе со специально нанятыми грузчиками переиначивали «до наоборот», как будто в насмешку. Принесённая вниз — только погрузить! — посуда в безобиднейших ситуациях вдруг разбивалась, а дорогая бранденбургская мебель, бывшая некогда приданым Иоганны, так и вовсе оказалась сваленной в кучу во дворике замка. Причём один чайный столик уже сделался инвалидом — завалился набок с подвёрнутой ногой. Кто-то из грузчиков, наверное, постарался и не нашёл мужества признаться в содеянном. Ну да ладно, только бы скорее...
Жилую часть замка протапливали куда меньше против обычного, и если на третьем этаже каким-то непонятным образом ещё сохранялось тепло, то внизу безраздельно господствовали сквозняки. Течением воздуха задуваемые через двери снежинки таяли не иначе как под чьим-нибудь сапожищем, а до того так и лежали на полу сонным напоминанием о зиме. За всяким приходилось доглядывать, каждый новоявленный носильщик требовал себе персонального окрика, и, ненавидя себя, Христиан-Август вынужден был скандалить, орать на прислугу, а наиболее наглым так даже отвешивал оплеуху-другую, чего ранее за ним не водилось.
Мало кто задумывался в те сумасшедшие дни, что Христиан-Август, в сущности, такой же человек, как и все остальные: с нервами, сердцем, терпением (отнюдь не безграничным), со своими пристрастиями и суевериями. И кроме того, сердце несколько раз уже принималось сбоить, и лишь усилием, казалось, воли принц восстанавливал работу самой уязвимой мышцы. Случись что с ним, так и останется семья в холодном, продуваемом сквозняками, освобождённом от мебели доме.
И всё-таки дело продвигалось. С обильной бранью, окриками (причём
А реденький снег сыпал и сыпал, превращал землю под сапогами грузчиков в скользкую грязь.
В последний день сборов, чтобы уж вовсе не затягивать удовольствия, Христиан-Август пригласил на помощь полдюжины гарнизонных солдат, которые несколько дней кряду напрашивались помочь и теперь, как всякое свежее пополнение, удивляли принца ненужным ухарством. Наблюдая за тем, как после очередной ходки отдуваются полураздетые, с влажными лицами и мокрыми пятнами сзади на рубахах совсем ещё молодые солдаты, Христиан-Август чувствовал некоторую зависть — к их возрасту, силе, возможности перешучиваться с грузом в руках. Он и дальше смотрел бы на солдат, и дальше расстраивался от невольного сравнения, но тут его грустные раздумья прервал чуткий до неприличия Больхаген.
— Поднимемся, выпьем по глотку, — предложил он, и, облапав грязной рукой, потащил принца. — Я совсем замёрз, а пить одному неловко.
— Так я ведь утром вроде как... — неуверенно начал Христиан-Август, давно уже чувствующий тягу к спиртному, боящийся быть в этом заподозренным и потому считавший своим долгом усаживаться за стол не иначе как после уговоров.
— Пойдём, пойдём... — грубовато тянул его Больхаген. — Я насквозь промёрз. Подохну, где такого найдёшь на замену?
— Может, хоть обеда подождём? — без особенной настойчивости предложил Христиан.
Заметив спешившую к ним зарёванную Софи с кукольным безголовым торсом в руке, Больхаген за спиной принца сделал девочке знак, мол, отстань, сейчас, мол, не время. Придержав дверь, он ловко впихнул Христиана-Августа в стылый вестибюль и миролюбиво заметил:
— А чего обеда нам ждать? Если будет нужно, так мы за обедом ещё раз выпьем. Потому как не ты свою бутылку, а бутылка тебя должна ждать.
Отпущенная дверная створка не без помощи ветра внушительно шарахнула у них за спиной.
5
Если уважаемый читатель взял бы ландкарту и, соединив линией Штеттин и Берлин, продолжил бы эту линию дальше на юго-запад, то центрально симметричная положению Штеттина относительно Берлина точка и явилась бы масштабной проекцией города Цербста.
Для повествовательной простоты мы рискнём предложить следующую, почти что математическую пропорцию: Штеттин во столько же тише, скромнее и незначительнее Берлина, во сколько Цербст компактнее, тише и грязнее Штеттина.
Или по-другому: если Штеттин слишком уж мал для города, то Цербст велик для деревни. Приблизительно так.
По формальным признакам Ангальт-Цербстское княжество считалось территорией суверенной, не входящей в состав Бранденбург-Пруссии. С таким же, однако, успехом можно было бы сказать, что усевшийся на спину лошади овод независим от объекта приложения своих сил, то есть от этой самой лошади. В Цербсте варили превосходное густое пиво, столь любезное сердцу покойного Фридриха-Вильгельма, а кроме того, цербстские ткачи наловчились не хуже англичан расписывать серебряной и золотой нитью некоторые виды местных тканей. Так что в определённом смысле правомерно говорить о том, что там, где заканчиваются ткани и пиво, заканчивается и суверенитет княжества. Всё необходимое приходилось завозить из Шёнберга, Магдебурга, а то и Потсдама, на чём неплохо зарабатывали местные и тамошние торговцы.