Начало
Шрифт:
Георгий Николаевич снимает с меня перчатки, освобождая мне руки. Он доволен.
— Молодец! Вот так работай всегда.
— Но мне жаль Хлыбова, — зачем-то говорю я, понимая ненужность, бессмысленность своих слов. — Он еле держался на ногах, а я должен был добивать его.
Георгий Николаевич недоуменно, испытующе глядит на меня. Он, как и я, разгорячен только что закончившимся боем, и слова мои не доходят до него.
— Крокодиловы слезы, — говорит он, и добавляет с исчерпывающей беспощадной жестокостью: — Жалко — пожалей.
В вестибюле меня окружают одноклассники: родные, прекрасные лица в тревожном чужом мире взрослых! Витек Остальцев, Лариса Колокольцева, Костя Барабанов, Сонечка Глухова…
— Сергей, ты чудо! — басит длинный, нескладный Барабанов, косолапо обнимая меня. — Как ты его разделал! Неподражаемо!
Сонечка Глухова светится своим ярким кукольным личиком, маленьким ртом, вздернутым носиком.
— Бокс — это прекрасно! — заявляет она. — Настоящий мужчина должен быть боксером.
Лариса Колокольцева улыбается, поправляя длинные рыжие волосы, о которых не забывает ни на минуту, каким бы исключительно важным для нее и для других ни представлялось происходящее.
— Я до сих пор боюсь за тебя, — произносит Витек. — Хорошо, что все кончилось…
Мы идем по улице шумной, возбужденной стайкой, довольные собой и изменившимся вокруг нас окружающим, которое мы утратили на время дождя, а теперь снова обрели и несказанно рады своему приобретению, потому что оно оказалось значительно ярче, красивее, необходимее, чем мы понимали, видели его прежде.
— Жизнь продолжается! — кричит, размахивая длинными руками, громогласный Барабанов. — Да здравствует жизнь! Да здравствуем мы и все живущие вокруг нас!
— Костя, ты пугаешь прохожих, — пытается стать центром общего внимания Сонечка Глухова, не привыкшая и не умеющая даже на время оставаться в тени. — У тебя прекрасный голос. Но когда я рядом с тобой, я завидую глухонемым.
Однако усилия Сонечки тщетны. Заставить Барабанова замолчать столь же трудно, как остановить начавшийся обвал. Для него совершенно безразлично, что говорить и как говорить, главное — производить звуки, вкладывая в них всю свою бурную неуправляемую энергию.
Впрочем, я не слушаю и не слышу, о чем оглушительно басит Барабанов, не вижу подкрашенного кукольного личика Сонечки и всегда незаметного, как бы несуществующего среди других людей Витька. Я иду рядом с Ларисой. Я вижу и слышу только одну ее — как она идет возле меня, постукивая каблучками по мокрому асфальту, как поглядывает на меня искоса, отводя в сторону тоненькой рукой свои роскошные рыжие волосы, о которые обжечься можно.
— Ты жестокий был на ринге, — говорит она, и слова ее возвращают покинувшие меня на время тревогу и недовольство самим собой.
— Я проигрывал, мог проиграть, — пытаюсь я оправдаться. — У меня не было выбора.
— Нет, ты вообще был жестокий, —
— Тебе было неприятно?
— Любопытно.
— Ты шутишь, конечно?
— Нисколько. Девчонки боятся, когда парни дерутся. Но любая из нас не против посмотреть драку. Особенно если находишься в полной безопасности. Например, в зрительном зале.
— Бокс — не драка.
— Конечно, нет, — улыбается Лариса. — Бокс — искусство. Что-то вроде балета или вышивания гладью. Ты сегодня недурно вышивал… Мама родная не узнает этого Хлыбова…
— Издеваешься?
— Что ты! Восхищаюсь.
Компания наша, между тем, отшумев, точно возникший вместе с дождем и истощившийся с его уходом ручей, начинает распадаться, расходиться по домам. Первой отделяется Сонечка, а потом, через некоторое время — Барабанов После его ухода сразу становится спокойно и тихо на улице, непривычно, неправдоподобно тихо — можно даже услышать, как падают капли с тополей и кленов и попискивают где-то поблизости осмелевшие после дождя синицы.
Последней должна уйти Лариса. Мне хочется, чтобы Лариса не уходила и, наверное, потому она уходит, как всегда, слишком скоро и неожиданно.
— Всего хорошего, мальчики, — говорит она. — Увидимся завтра в школе.
— До свидания, — говорю я.
— Пока, — говорит Витек.
Лариса сворачивает в боковую улицу. Я гляжу ей вслед. В светлом легком плаще, тоненькая, с рыжими, горящими в солнечном свете волосами на плечах и спине, она удаляется, словно улетающий светлячок, и все вокруг нее становится вдруг обыкновенным и серым. Серые дома. Серые деревья. Серое небо. Серые люди на тротуарах. Кажется, Лариса, уходя, забирает с собой все яркие краски, обесцветив ни в чем не повинное окружающее.
Мы с Витьком живем за Юрюзанью, на Горке. В школу и из школы ходим вместе, и для меня дорога домой неотделима от Витька, будто она вобрала в себя его многолетнее неизменное присутствие.
— Витек, тебе нравится Лариса? — говорю я, потому что у меня перед глазами все еще горят ее волосы.
— С какой стати она должна мне нравиться? — неохотно отзывается Витек. К девчонкам он совершенно равнодушен и разговаривать с ним на эту тему так же бессмысленно, как с забором, вдоль которого мы идем. Но мне хочется говорить даже с забором, и я продолжаю пытать Витька:
— Вот если бы ты сравнил ее с другими, кого знаешь… что бы ты сказал?
— Больно мне надо сравнивать. Что мне делать больше нечего?
— И все же, Витек… мне интересно, что ты скажешь?
— Девчонка как девчонка. Воображуля, как все.
— А кто по-твоему красивее — Лариса или Сонечка Глухова?
— Конечно, Лариса.
— Почему так считаешь?
— Ну вот, заладил: почему, почему, — недовольно ворчит Витек. — Откуда я знаю? Красивее и все. Велика забота — думать об этом.