Начало
Шрифт:
— Он умный, начитанный, скромный, — говорит Верочка о своем женихе, старательно перечисляя его достоинства. — Умеет держаться на людях. Внимательный, тактичный по отношению к другим.
— И, конечно, урод? — замечаю я.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что, когда описывают человека, первым делом говорят о его внешности, а ты опустила эту деталь. Думаю, не случайно.
— Для меня внешность не главное. Да и вовсе он не урод. Обыкновенный нормальный мужчина.
— Ты считаешь обыкновенное нормальностью?
— А разве это не так?
— Так. Только так, Верочка. Как
— Что ты хочешь сказать? — недоуменно спрашивает Верочка.
— Только то, что я желаю тебе всего самого доброго. И сейчас. И потом. И всегда.
— Спасибо.
Верочка улыбается своей ясной солнечной улыбкой. Она как бы говорит мне своей улыбкой все, что не сумела сказать словами, извиняется за свое неумение выразить себя в словах, будто в самом деле они необходимы, эти приблизительные обманные слова, когда само существо говорит о себе своим присутствием.
Я устраиваюсь поудобнее на диване. Устраиваюсь, чтобы лучше видеть и слушать Верочку. Долго видеть и слушать. Пока еще есть возможность, чтобы это было так.
Верочкин жених появляется в нашем доме вместе с наступившей темнотой и зажженным в комнатах и на веранде электрическим светом.
Я внимательно, придирчиво разглядываю оказавшегося передо мной чужого, как бы выросшего, преувеличенного в своем значении человека. Он приличного, почти баскетбольного роста, узкоплечий, чуть сутулится, в очках (первый очкарик, который может стать моим родственником). На вид ему около тридцати. Лицо совершенно незапоминающееся, обыкновенное и точно размытое — ни одной характерной, сколько-нибудь отличительной черты; маленькие глаза спрятаны в глубоких впадинах за очками, и взгляд их кажется отдаленным, неуловимым.
— Валентин Игонин, — говорит он, представляясь мне.
— Сергей, — говорю я и пожимаю его длинную руку.
В столовой вся наша семья. Посредине комнаты накрыт праздничный стол. Выставлен из серванта неприкосновенный в обычные дни столовый хрусталь и фарфор. А в нем изобилие всевозможных яств: холодец, домашний окорок, салат из свежих помидоров и огурцов, соленые рыжики. В центре стола две бутылки: армянский коньяк и белый, настоенный на травах итальянский вермут. Каждая бутылка, как генерал на параде, украшена золотыми и серебряными медалями.
Все наши одеты соответственно торжественному случаю: отец в темно-коричневом костюме, белой сорочке и галстуке; на матери красное шерстяное платье с меховой отделкой; тетя Груня облачена в черную, старинного фасона жакетку, на голове кружевная черная косынка; Верочка в чем-то легком и пестром. Странно, но при ее полноте ей удивительно к лицу, казалось бы противопоказанное — многоцветное.
В праздничной одежде женщины выглядят обновленными, помолодевшими, способными совершить что-то особенное, непредвиденное. Они напоминают мне домашних гусей, которые вдруг почувствовали, что могут взлететь, испытать удивительное, наполненное высшим смыслом чувство полета.
Совсем другое дело отец. Непривычный парадный костюм делает его мучеником совершенно чуждых
Разговор за столом какое-то время не клеится. Каждый из присутствующих старается преподнести себя в самом выгодном свете и потому не торопится высказаться, тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его. Однако выпитое вино постепенно развязывает языки, притупляет бдительность.
Вначале, как и полагается, говорят о погоде. Потом беседа перебрасывается в сферу международных отношений. Если первая тема позволяет раскрыть некоторые житейские, практические познания, то здесь можно блеснуть начитанностью, высказать заботу о судьбах человечества, дав понять этим, что интересы твои не замыкаются в маленьком мире собственного «я», а простираются далеко и неоглядно.
Я не вникаю в существо разговора, — наблюдаю за говорящими и, в первую очередь, за Игониным, Верочкиным женихом и моим возможным родственником.
Держится он непринужденно (все-таки москвич, столичный житель), но с какой-то непонятной напряженностью. В его речи, как и во внешности, нет ни одной примечательной черты, ни одного сколько-нибудь непривычного, выделенного звука. Все ровно, плавно, словно аккуратно, без малейшего нажима проведенная прямая линия. Даже твердое, выделяющееся «р» звучит у него мягко и слитно с другими звуками, так как он слегка картавит и потому как бы сглаживает его излишнюю раскатистость.
Но дело вовсе не в самих звуках голоса, а в том, что Игонин всегда говорит только впопад, именно то, что от него ждут, что необходимо в данный момент. И говорит деликатно, ненавязчиво, не утверждая себя и не ущемляя достоинства собеседников.
Верочка глядит на Игонина восторженными глазами. Во взгляде матери спокойное, прочное одобрение. Отец, как всегда, непроницаем. Тетя Груня выжидает, но ее строгое монашеское лицо не высказывает ни малейшего нерасположения в адрес соискателя Верочкиной руки и сердца, что, в общем-то, следует считать явлением положительным. Чаша весов, выражающих мнение нашей семьи, явно склоняется в пользу Игонина.
Озабоченность судьбами мира, какой бы возвышенной она ни казалась в своем проявлении, не мешает, однако, собравшимся за столом помнить и о себе. Мать незаметно исчезает на кухне и вскоре возвращается с большим фарфоровым блюдом, на котором, источая аппетитный аромат, роскошно возлежит зажаренный кролик в окружении гарнира из зеленого горошка, моркови и капусты.
В комнате воцаряется подобающая такому моменту почтительная тишина. Глаза присутствующих теплеют и неотступно следуют за приближающимся фарфоровым блюдом. Мог ли предполагать бедный лопоухий зверек, не имеющий даже имени, ничего не видевший в своей короткой жизни, кроме тесной вонючей клетки, что его ждет подобный финал, что наступит минута, когда его появление среди людей вызовет столь неподдельное всеобщее умиление! И это будет всего единственный раз и, увы, тогда, когда ему уже все станет безразличным.