Начало
Шрифт:
С появлением на столе жареного кролика разговор с заоблачных высот политики спускается до привычного, удобного всем земного уровня. Тетя Груня весьма искусно наводит Игонина на разговор о его материальных возможностях (она специалист по таким делам) и перспективах в этом отношении. Игонин сообщает, что он единственный сын у родителей, что отец его известный в Москве детский врач и они имеют четырехкомнатную квартиру в районе Таганской площади. Далее идут сведения о зарплате и премиальных, о служебном положении в ведомстве — Игонин работает в отделе, курирующем наш металлургический завод, положение и зарплата
— Вот что, дорогой Валентин, — вступает в беседу отец. — Я не любитель дипломатии и скажу обо всем прямо, — за столом все затихают и почтительно поворачиваются к отцу. К тому времени он не только снял пиджак, но и успел избавиться от мешающего, норовящего попасть в тарелку, галстука. — Как видишь, мы люди простые, рабочие, без чрезмерных претензий. И Верочка наша не из числа ученых. Закончила десятилетку.
— Папа, ну зачем ты! — вспыхивает Верочка.
— Ничего, так надо, — отец твердо и строго глядит на Игонина. — Да, она не слишком образована. Но она девушка добрая, скромная… без всяких там выкрутасов. И, наконец, не избалованная, по хозяйству все умеет делать — шьет, вяжет, вышивает. Как жена — украсит любой дом и мужу никогда в тягость не будет…
Игонин слушает отца с проникновенной внимательностью. В нем все внимание, одно только внимание: и глаза за поблескивающими стеклами очков, и гладко, ровно причесанные волосы, и застывшие в неподвижности выжидающие руки.
— Что касается приданого, — продолжает отец, — то здесь мы не поскупимся — живем в достатке, что скрывать. Верочка у нас единственная. И ни она, ни жених на нас в обиде не останутся.
— Папа, ты меня как товар на рынке оцениваешь! — не выдерживает Верочка.
— А что здесь такого? — спокойно отзывается отец. — Девица на выданье и есть товар, если до сути докопаться… в переносном смысле, разумеется. И нечего напрасное кривление разводить, за возвышенные слова прятаться. Правда не должна себя бояться.
Игонин смущенно улыбается.
— Ценю вашу прямоту, — говорит он, обращаясь к отцу и слегка картавя. — И понимаю вас. Так же прямо отвечу вам… Верочка нравится мне… больше чем нравится. У меня самые серьезные намерения… Конечно, если вы не против.
— Вот и хорошо, когда все ясно и понятно, — говорит отец. — Об остальном побеседуем после. Думаю, не последний раз видимся.
— Да, да… конечно, — подхватывает слова отца Игонин. Он растроган. Сияет стеклами очков. Старается глядеть на всех сразу и улыбаться всем сразу, чтобы, не дай бог, не позабыть на мгновение о ком-нибудь и не обидеть, не унизить его этим своим пусть даже нечаянным невниманием.
После ухода Игонина мы остаемся некоторое время все вместе в столовой. Все, кроме Верочки, которая вышла за ворота проводить своего жениха.
В комнате тихо, уютно. Желтая тарелка люстры под потолком до краев наполнена золотистым электрическим светом. Поблескивает полированными боками сервант. Старинные, в деревянном потемневшем футляре часы на стене, старательно двигая круглым бронзовым маятником, аккуратно отмечают мерным постукиванием маленькие одинаковые секунды уходящего времени.
— Не понял я его до конца, — говорит отец, имея в виду Игонина. —
— А мне он нравится, — замечает мать. — Ласковый, умный.
— Ну, об уме мы пока помолчим, — останавливает ее отец. — А что касается ласковости, то ласка на словах недорого стоит. Может, парень он и в самом деле неплохой, кто знает… но уж больно покладист, податлив. Такие или изрядные хитрецы, или только вторым голосом могут петь, да и то при соответствующем разрешении… Как думаешь, Агриппина?
Тетя Груня упорно занимает позицию выжидания. Она вообще не любит спешить с высказываниями о малознакомых людях.
— Торопишься, слишком торопишься, — говорит она отцу. — Надо оглядеться… время есть. Человек не игрушка — всего сразу не общупаешь. Он каждый день по-разному дышит. Да и к Верочке не мешало бы прислушаться. Ей с ним жить, а не нам.
— Верочка Верочкой, а нам свое представление о человеке сделать надо, — горячится отец.
— А если любит она? Жить без него не может? — не поддается тетя Груня. — Что ей тогда до твоего представления?
— Любить никто не запрещает. Люби на здоровье. А вот чтобы ошибки в жизни не получилось — наша забота.
В столовую возвращается Верочка. Оглядывает нас сияющими синими глазами, пытается угадать, что мы говорили, что решали без нее.
— Валентин в восторге от всех вас, — восклицает она. — Говорит, какие прекрасные люди! Простые, мудрые, сердечные.
— Да, говорить он умеет, — иронически замечает отец, но по его лицу видно, что слова Игонина приятны ему. Довольны и мать с тетей Груней. Стрелы московского инженера ложатся точно в цель. Всегда и во всем человек слишком уязвимая мишень для лести. Даже особенного мастерства не надо, чтобы попасть в эту удобную мишень.
— Он и вообще прекрасный человек! — снова восклицает Верочка.
День второй
(25 апреля. Среда)
Просыпаюсь я от отчаянного звона будильника. Открываю глаза и вижу, что снова (в который уже раз!) возвращаюсь из мира пустоты, молчания и небытия в мир утренней свежести и голубизны, черных обнаженных деревьев за раскрытым окном, запахов земли, птичьих голосов. Вчера ночью я на несколько часов покидал этот единственный для меня мир, устав разгадывать и воспринимать его нескончаемые тайны.
Будильник на столе показывает половину восьмого. Торопливо делаю зарядку (улица за раскрытом окном зовет, притягивает меня к себе облитыми солнцем деревьями, синим небом, дорогой, уходящим вдаль простором), умываюсь в ванной и иду на кухню. В доме тихо, пусто, только мать, как всегда, возится у плиты — готовит завтрак.
Времени у меня в обрез, и я тороплюсь. Выпиваю на ходу чашку топленого молока и выскакиваю за дверь.
Улица встречает меня прекрасной погодой. В синем чистом небе сверкает еще не жаркое, по-утреннему приветливое солнце. Земля, обновленная после вчерашнего дождя, слегка дымится. Пробившаяся сквозь ее однообразную черноту молодая травка стала заметнее и зеленее — должно быть, росла всю ночь, торопилась, когда мы все спали.