Начало
Шрифт:
«Это же меня вызывают», — сообразил я и выпрыгнул из кровати, а потом вымахнул из дома.
Во дворе, нацелившись на калитку, мимо меня быстро прошла бабуля.
— Ось я тебе сейчас ухи обтреплю. Ишь что удумал. Шутить над людями, — приговаривала она, торопясь открутить чьи-то уши.
Я-то из дому выскочил, как пробка из бутылки, а дальше замер и поделать ничего не мог.
Вот бабуля у калитки, вот взялась за щеколду, вот…
— Ты на кого это? — прозвучал спасительный мамин голос.
Она с Серёжкой на руках подошла из
Бабуля замерла у калитки, и дальше её что-то не пустило в точности, как меня.
— Может напутала. Я-то иду на улицу Александру ухи крутить, а он на пороге стоит. А я себе иду и иду. Или голос его услыхала, или свист?
Бабуля развернулась, перекрестилась и ушла во времянку, а моё оцепенение прошло так же неожиданно, как появилось, и я сразу же решил отпроситься.
— Пойду гляну, кто там шутит, — бодро заявил маме.
— Ты же заболел. Вчера сам не свой пришёл. Спать засветло завалился, — напомнила мама, оценивая мой внешний вид.
Мигом вспомнились красные уши и весь вчерашний кошмар.
— Это ребята подшутили. Я рассердился очень, вот и лёг спать, чтоб не думать ни о чём.
— Некогда мне в твои игры играть, — отмахнулась мама и ушла в дом.
Я в мгновение ока оделся и выбежал из двора.
На улице, конечно же, никаких стекольщиков со свистунами в помине не было, и я поспешил к деду с жалобами на жизнь, на мир, на хулиганов родинских у-родинских, на прохожих, лицами похожих. И всё в голове складывалось, и сам я был такой остроумный, пока не добежал до дедовой калитки и не прошмыгнул во двор, а потом и в саму хату, не стучась, не окликая, просто потому что всё было нараспашку.
А в хате царил праздник. Павел сидел с одного края стола, Александр-одиннадцатый с другого, оба ели вареники, то ли с клубникой, то ли с вишней, я так и не разобрал. Видно было, что с ягодой, такой же красной, как мои утренние уши.
Между ними хлопотала баба Нюра-одиннадцатая, с довольным видом ухаживавшая за благодарными едоками. Мало того, и дед, и Александр, оба были такие опрятные, такие вымытые, в чистых одёжках, с довольными жующими лицами, а по сусалам у них то и дело тёк красно-малиновый сок ягод, которые были начинкой. Баба Нюра осторожно вытирала их лица полотенцем, сначала деда, потом Александра.
И снова я застыл столбиком. Почувствовал себя лишним и никому не нужным. Все мои беды разом стали такими мелкими, такими ничтожными, что ноги так и подкосились, и я, чтобы не упасть на пол, шагнул в сторону дедова топчана и рухнул на него ничком.
— Видала, Нюра, как уработался старшина? Ноги не держат. Должно быть с похмелья, не иначе, — выговорил дед с полным ртом.
— Может он тоже вареников хочет, а мы всё не приглашаем? — ласково спросила баба Нюра у деда.
— Да я его целый час вызывал, а он хоть бы хны. Ни слуху ни духу, — поддакнул им одиннадцатый.
— Я не сплю, между прочим, и всё слышу, — промычал
— Ну и не спи. Ещё чуток не поспи, и вареников не останется, — потешался надо мной дедуля.
— Положить тебе, Александр? А то они так и будут издеваться, — спросила меня баба Нюра.
— Я не голодный. Меня вчера так напотчевали, так наугощали, что теперь сидеть не могу. И до ушей не дотронуться. А главное, с думками справиться нет сил, — пожаловался я бабе Нюре.
— Господь с тобою. Кто тебя так? Батька? А за что? Заслужил или для профилактики получил? — разволновалась старушка и, наверняка, всплеснула руками.
Ничего я ей не ответил, хоть и почувствовал, что получилось невежливо. Продолжил лежать лицом в топчан и ждать, когда все наедятся, чтобы потом поговорить о деле.
Когда пиршество, наконец, кончилось, и дед вышел из хаты, поблагодарив бабу Нюру за угощение, ко мне подошёл одиннадцатый и, толкнув в бок, зашептал:
— Чего развалился? Меня баба Нюра заслала к деду, чтобы я тебя позвал. Дело у него срочное, а ты, то из дома не выходишь, то валяешься, как побитая собака.
— Может я и есть побитая собака, — простонал я и поднялся с топчана. — Зачем, говоришь, понадобился? По работе нашей?
— Не знаю. Я с дедом не разговаривал, сразу убёг тебя звать. А ты сам ничего не знаешь?
— Нет.
— Чего так долго из дому не показывался? Я ему и бурун кричу, и барон, а он и на баран не откликается. Я ему и по синичьи, и по дальнобойному, а он и носа не кажет. Напоследок крикнул «Есть стёклы!» и убежал от греха подальше.
— И на баран не откликнулся? — подивился я причитаниям дружка и рассмеялся в голос.
До слёз рассмеялся. Одиннадцатый покосился на меня, как на безумного, потом боком-боком, и юркнул из хаты. Я ещё немного похихикал, затем вытер слёзы и вышел во двор.
Павел уже сидел на «Америке», так с недавнего времени я обозвал его скамейку. Потому что вечно этот старикашка непонятными словами бросался перед нами, мелюзгой, а мы и сказать-то боялись, что ничегошеньки не понимаем.
Вот я, к примеру, раньше не соображал и до сих пор не соображаю, что же это такое его штатное место, когда он про скамейку говорит. И придумал назло, а потом начал обзывать её «соединённо-штатной». Позже и вовсе переименовал в Америку.
— Как делишки у нашего мальчишки? — начал дед потешаться, когда я вышел из двора.
— Вашими молитвами. Разве по мне не видно, что вот-вот кого-нибудь покусаю? — и я решил поддержать несерьёзный тон начинавшегося разговора.
— Ухи где испортил?
— В мире невиданном и жестоком. Особливо к детским ушам и задницам.
— Мал ты ещё по таким мирам бродить, — не унимался дед с шуточками.
— Кто же нас, недорослей, спрашивает? Коварно хватают за ногу и айда в неизвестность замётывать, — ответил я также шутливо, а сам всё ждал, когда же старый начнёт разговаривать серьёзно.