Начало
Шрифт:
— Значит, правду говорить отказываешься? Оперился, заважничал. И кто же тебе ухи обтрепал так, что смотреть на них один срам? — то ли перешёл дед на серьёзный тон, то ли всё ещё продолжал изгаляться.
— Я тебе с самого начала говорю правду. После нашей с тобой размолвки на тему Москвича и чьих-то хрустящих рёбер, шёл себе домой и вспоминал, каким словом меня дразнит отец, когда говорит, что не верю в хорошее. А мне вдруг ответили прохожие лётчики. Сказали это самое слово, которое вспоминал: пессимист.
— Продолжай, — скомандовал
— Так и определил. По прохожим и самолётному памятнику.
— Самолёт, говоришь, с прохожими. Мощные аргументы, — опять заговорил дед непонятными словами.
— Не хочешь обо мне, тогда давай о тебе поговорим. Зачем разыскивал?
— Нет уж. Сначала злоключения твои разберём. Говори подробно, что и как было, а я разгадаю загадку, где тебя носило и какие самолёты твои ухи испортили.
Я вдруг осознал, что не могу толком объяснить, почему решил, что побывал в другом мире.
— У меня в голове сейчас каша. Никак её не разгребу. Это вчера вечером случилось, и я до сих пор не знаю, как туда попал, да как обратно. Нет ничего в памяти. А когда утром от боли проснулся, а не от твоего похмелья, и лицо в зеркале увидел, дар речи потерял. Тут одиннадцатый подоспел и уже бабулю испугал своим: «Есть стеклы!»
— Кончай сумбур-каламбур, — остановил дед мои причитания. — Ты сейчас взаправду не в себе. Но, всё одно, разбираться в твоём похмелье или сумасшествии немедля надобно. И покуда не пойму, что с тобой было, домой не отпускаю.
— Страсти-мордасти. Тогда не обижайся, что чепуху молоть стану. Потому, как в голове ничего ещё по полочкам не улеглось. Мне же много времени на такое требуется. Ну, чтобы всё обдумать. А сейчас могу переволноваться, и ты толком ничего не поймёшь.
— А мне не нужно ничего понимать, — успокоил дед. — Окромя одного. Это я сам решить должен, что с тобой было, приключения по другим мирам, или воспитательная экзекуция нашенского.
— Какая ещё экзекуция? Ты меня стращаешь или новым словам обучаешь?
— Никто тебя не стращает. А только понять надобно, вмешиваться в это воспитание, или моё дело сторона.
После таких объяснений я сник окончательно, и мне себя так жалко стало, что чуть не заревел горючими слезами и не убежал домой. Что имел в виду Павел под наказанием и воспитанием, было непонятно, а потому ещё обидней за себя, горемыку.
Я по-детски засопел и зашмыгал носом, но дед на мои всхлипы внимания не обратил и снова потребовал подробностей.
— После будем нюни разводить. А сейчас вынь да положь.
— Нечего мне вынимать. Всё так и было, как говорил, а ты не слушал. Знаешь, как больно и страшно было, когда хулиганы меня возле Родины ремнём стегали? Ещё и приговаривали, что это за кабанчика Борьку, которого я поганками отравил. А прохожие учительницы с врачихами меня же и стыдили. Как это мне, октябрёнку, для хулиганов десять копеек жалко? А самолёт стоял
Что непонятного? Всё же ясно, как день: в нашем мире такого ни в жизнь не могло быть. Самолёт у нас там, где ему место, а про кабанчика, мною погубленного, ни одна живая душа до сих пор не ведает.
И врачихи с учительницами у нас по городу не бродят в несметных количествах, а сидят себе там, где им положено, да нас учат или лечат.
Не знаю, что такого смешного наговорил, только после моей тирады дед так расхохотался, что за него страшно стало. «Вдруг это истерика старческая, так от неё до кондрашки недалеко», — забеспокоился я за деда и, если бы не знал о его сговоре с доброй тётенькой, точно побежал бы за помощью.
А старый всё смеялся и смеялся, и слёзы от смеха градом катились по его небритым щекам. Он уже вскочил с Америки и, держась за бока, убежал во двор. Я остался сидеть на лавке и собирался плюнуть на всё и уйти домой. Там завалиться на кровать, сказавшись больным, и пролежать весь день, размышляя, что же со мной произошло. Но что-то не отпускало, а вот что это было, любопытство или чувство вины, никак не мог сообразить.
Ещё посидел немного и, решив всё-таки уйти, встал и поплёлся в калитку искать деда, чтобы попрощаться.
Павел был в хате, где продолжал посмеиваться, но уже тише. Я снова ввалился без приглашения и доложил:
— Я до дома. Завтра поговорим.
— Мне уже всё понятно, — начал дед серьёзно, но снова рассмеялся.
Повернувшись к дверям, я успел сделать пару шагов, когда услышал:
— Ладно, если не хочешь сегодня узнать, кто это с тобой сделал, терпи до завтра, а если хочешь, сейчас объясню.
Я в нерешительности замер, ожидая, что снова услышу издевательский смех. Но дед молчал, вынудив меня задержаться и узнать, что такого он понял из моих спутанных слов, и кто это, по его разумению, разукрасил мои уши и не только их.
Когда подошёл и сел рядом на табурет, почувствовал резкую режущую боль и невольно коротко простонал. Сдержавшись, уставился на старика требующим объяснения взором.
— Говори уже, ёшкин-кошкин.
— Говорить я всего не могу. Рано ещё. А объяснить, что за твоё воспитание взялся наш родной мир, могу. Это я не только от кабанчика Борьки узнал, о котором никто не ведает, но и по сроку, который ты в мороке отбыл.
— За что? — перепугался я не на шутку. — А по какому сроку ты определил, что это он?
— По такому. Ежели кого из нашего мира уворовывают двоюродные или троюродные братья его, то мордуют не меньше недели. Это так положено у них. Чтобы больше от посредника узнать, чем они от ближнего к мамке брата отличаются. А тебя только пять минут постегали и отпустили. Правда, когда обратно тех сворованных возвращают, неделей этих, как бы не было вовсе. Не отсутствуют люди неделями, понятно излагаю?