Над Черемошем
Шрифт:
Под высоким небом золотятся высокие волны полей.
Лесь Побережник швырнул картуз на колосья, они прогнулись, заколыхались, и картуз повис, как гнездо.
— Урожай! — улыбаясь, проговорил Юрий Заринчук.
— Урожай! А ведь это только наши первые шаги. Каков же он дальше будет? — рассуждает Микола Сенчук.
— Как синее море.
— Идет! Идет! — и Лесь бросается навстречу комбайну, за которым тянется полсела.
Вот машина заходит на поле, и Олена, со страхом поглядывая на хедер, обращается к Павлу Гритчуку:
— Павлусь,
— Хедер, — поправляет Павло.
— Я же и говорю — хведер. Не обломится?
— Увидите.
И Олена, Юстин Рымарь, Юрий Заринчук, Лесь Побережник, Савва Сайнюк, Микола Сенчук завороженным взглядом следят за тем, как то самое поле, где еще сегодня пели перепелки, сгибается под крыльями мотовила и превращается в золотой поток колосьев и зерна.
А вокруг стрекочут косилки, поют косы; женщины бережно пеленают в рядна снопы, подымаются копенки, растут скирды, пчелиным роем гудит молотилка, снуют нагруженные зерном машины, и солнце озаряет радостный труд и лица тружеников.
За комбайном семенит и дед Олекса; он ко всему присматривается, все проверяет, нет ли где обмана… Все вроде бы хорошо, нехорошо только, что люди подсмеиваются над стариком.
— Дед Олекса, что ж теперь скажете про комбайн? — подходят к нему Григорий Нестеренко и Юстин Рымарь.
— А что я скажу? — разводит руками старик. — Ежели господь бог так хочет, пусть так и будет!
По полю разносится веселый смех, и даже сам дед Олекса не может сдержать улыбку: ну что тут поделаешь, такие времена настали…
Юстин Рымарь прямо с поля весело шагает домой обедать. Услыхав монотонный стук в овине, Юстин отворяет калитку. На гумне растрепанная Василина толчет вальком маковки.
— Тоже молотьба! — хмыкнул муж.
Василина, ничего не замечая, переползает на коленях с одного края тока на другой. И вдруг изъеденный червями валек переламывается и летит в порожний закром.
— Тьфу! — Василина вдогонку кидает и ручку.
— Сломалась машина? — насмешливо спрашивает муж, глядя на жену сверху вниз. — Может, механика из МТС вызвать?
Солнце примостилось на самой полонине, и в его лучах пролетает с печальным курлыканием журавлиный клин. По горным тропам, по оврагам плывут и плывут отары овец, стада коров, и мелодичные колокольчики оповещают Верховину и низ, что на полонине уже первый снежок вышивает крестиками прошвы троп. А в долинах еще колышется красочным маревом теплынь; еще обманутые пчелы падают на красные яблоки ионатанки [25] , принимая их за цветы; еще возле сушилки медвяно пахнет табак в папушах, а по берегам прудов в сетях вздыхают солнечные слитки рыбин.
25
Ионатан (джонатан) —
Того и гляди, пруды дадут по рыбине на трудодень, и это, ей-богу, недурно! — Юрий Заринчук любовно взвешивает на ладони широкого карпа, и рыбина больше радует его, чем золотой самородок.
— Так и я первые кирпичины взвешивал, — улыбается Савва Сайнюк. — Сам знаешь — глина, обожженная глина, а любуешься ею, как самоцветом. Вот житье!
— Житье! — соглашается Заринчук. — Какой же урожай у Мариечки?
— Небывалый! Плывут и плывут возы. А початки с мою руку. Так и смеются, желтозубые, любо глядеть.
Сперва из хаты выскакивает поросенок, за ним, размахивая скалкой, разъяренная Василина.
— Чтоб ты сдох! — Женщина колотит поросенка, и визг разносится по всему двору.
С улицы весело входят Юстин и Катерина.
— Опять молотьба?
— Вам смех, а мне горькие слезы. — Василина чуть не плачет. — Приготовила маку на базар, а это несчастье проклятое опрокинуло всю кадушку с маком в бадью, чтоб ему подавиться, чтоб ему околеть до вечера…
— Испортил всю коммерцию? — смеется Юстин.
— Молчи, а то и тебя скалкой огрею!
— Из меня все равно маку не выколотишь!
И чем раскатистее хохочет Юстин, тем больше сердится Василина. Наконец, плюнув, она швырнула скалку на поленницу дров, подошла к воротам и выглянула на улицу. Юстин и Катерина окрылись в дверях хаты.
— Опять поругались? — любезно осведомляется через плетень Палайдиха.
— Лучше бы уж ругались, а то смехом досаждают больше, чем руганью. Это что за подводы завернули сюда?
— Опять, наверно, колхозное на мельницу везут.
— Все на мельницу да на мельницу. А нам хоть бы пудик подбросили.
— Подбросят… на том свете угольков.
— Как здоровье, тетка Василина? — весело приветствует ее с воза молодой ездовой.
— Совсем бы хорошо, ежели бы ты мне, Михайлик, сбросил с воза хоть пуд зерна.
— А что ж, можно.
— Э?
— В самом деле.
Василина беспокойно огляделась вокруг.
— А никто не узнает?
— Никто. Ребята не скажут, — он оглянулся на усмехающихся возчиков. — Вот только бы Палайдиха не раззвонила на все село.
— Она словечка не проронит… Так что вы мне даете? — И Василина, еще не доверяя, подошла к возу.
— Что? Ну хоть бы вот этот мешок.
— Целый мешок?
— А чего ж делить его. Донесете?
— Отчего ж нет!
— Я знаю — вы не раз по врачебным кабинетам ходили.
— И они мне, милый, так пособили, что я теперь могучая, как гром на полонине.
— Ну, раз так — несите.
Василина, согнувшись, подхватывает на плечи мешок и, как молодая, бегом несется в чулан под одобрительный хохот возчиков и Юстина с Катериной, которые, стоя на пороге, наблюдают всю сцену.