Над Кубанью. Книга вторая
Шрифт:
Шаховцову стало неловко и мучительно стыдно. Он не нашелся даже, что ответить Павлу, но тот, занятый своими мыслями, и не искал немедленного ответа. Он просто выговаривался и от этого, очевидно, чувствовал известное облегчение.
— Как Егор? — спросил Василий Ильич после короткого молчания.
— Должен выдуться. Какой сволотой Братин оказался. Мало того что на прицел взял, да еще штыком пырнуть надо было. Пичугин сказал, что пулевое ранение ничего, а вот от штыка дырка сурьезная.
— Уход нужен.
— Взялась
Любка вскинула свои смородиновые глаза.
— Ну что ж, попробуй, — шутливо сказала она, — чужая завсегда красивше.
В голосе ее Павло все же почувствовал ревнивую тревогу. Ему захотелось успокоить жену: появление красивой казачки в их доме, естественно, должно было зародить у Любки это тревожное чисто женское чувство. Он поймал ногами чувяки, подтянул очкур, встал и приблизился к женщинам. Изучающе уставился на Доньку.
— Каждому коню свой хомут удобней, — сказал Павло, прищуриваясь. — Другой хомут и красивше и с медным набором, а влезь в него, а он либо на горловину давит, либо холку жмот.
Донька облизала полные губы, подняла глаза. Улыбка осветила ее, и лицо у нее так и осталось какое-то задорно сияющее.
— Я тоже, Павел Лукич, дюже красивых не люблю, — сказала она. — У красивых мужиков что-сь бабское есть, а сало на сало, сам небось знаешь, не годится.
— Смотря кому сало на сало, не у всех вкус одинаковый. — Павло улыбнулся, обнажив ровные белые зубы.
Застонал Мостовой. Павло оправил одеяло.
— Ну ладно, хватит… Думаю его в город прихватить, там доктора получше. Да и дружки не так надоедать будут. За сегодня больше дюжины перебывало. Не говорю уже про баб, что за своими мужьями беспокоятся.
— Какими мужьями? — спросил Шаховцов.
— Да что вы под Корнилова увели. Ведь пока только вы двое.
— Ия третий, — сказал Сенька, незаметно вошедший вместе с Мишей и Шаховцовыми.
— Ну, и ты третий, Семен Егорович, — согласился Павло, ущипнув его.
— Дядька Павло, — тихо сказал Сенька, отзывая Батурина в сторону, — аль меня снова к вам в работники сосватали? Тогда где-сь в сундуке мои сапожата да полушубок заробленные.
— Ты чего? — Павло непонимающе нахмурился.
— Батя ваш заставил меня баз чистить. Я взялся было — гляжу, на ладони волдырь. Отчего ж он, думаю? Вроде от работы не отвык. Гляжу, у вилок держак надколотый. Я возьми и попроси вилы другие, а он меня кулаком. Насилу увернулся. Вон и Мишка видел все, и Шаховцовы.
Лука появился в занавоженных сапогах, подпоясанный свернутым в жпут рушником.
— Павлушка, иди-ка на часок, — сердито позвал он сына.
Павло направился в теплушку.
Лука стоял избочась, широко расставив короткие ноги.
— Ты долго думаешь этих беспортошников
— Каких?
— Мостовых… Егорку да вон этого кутенка: того и гляди палец отхватит, або всю руну по самый локоть.
— Пока выздоровеет.
— Ты что! — зашипел старик. — Лазарет у меня открываешь аль общий дом для разных публик?
— Какой это общий дом для разных публик? — не понял Павло.
— Бабу гулящую с собой приволок Егорка, а ты им опять хвост подносишь. Уже вся станица балакает. От родного мужа сбежала… Срам…
— Пущай языки почешут. Заткни ты, батя, себе ухи, всякую сплетню подбираешь. Донька милосердие оказывает, а ты ее пятнишь.
— Милосердие, — не унимался старик. — Когда дегтем ворота вымажут, узнаешь милосердие. На твою ж Любку клеимо ляжет, уж не на мать же.
Перфиловна, сидевшая за пряжей и было оставившая работу, чтобы послушать разговор, наклонилась к кудели и снова зажужжала веретеном.
— Иди, батя, — сказал Павло, поглядывая на мать.
— С хаты вытуряешь, — наершился старик, — твоим голодранцам да их кралям помешал?
— Батя, ты меня не так понял. Думал, что тебе еще по двору управиться нужно.
Старик поворчал и, уже выходя, подтянул к себе сына.
— Еще одно скажу, Павлуша. Выдужает Егорка — сопхнет тебя.
— Иди, батя. Эх ты, — укорил Павло, — иль кто тебе мозги перцем натер. Ведь человек же Егор…
Павло вернулся в хату, обнял детей, притянул к себе.
— Вот что, парнишки, вон там на столе бумажки-отношения. Раскидайте их по папкам, какая куда. Да кроме того, — он помялся, — тут я землю рассчитываю. Никак цифры с цифрой не сходятся. Проверьте да свяжите их в кучу; а то дня через три пахать, как бы вилами не начали расписывать. Лучше загодя уж карандашом померекать, чем вил испытать.
Ребята сели за стол. Сенька отошел в сторону, Павло водил пальцем по цифрам, диктовал. Проворные пальцы Пети и Миши бегали по бумаге.
— Гляжу я, парнишки, — сказал Батурин, — пора вам к делу привыкать. Вот поприсылали мне с отдела каких-ся девок, стариков с золотыми очками, что-сь пишут, пишут день и ночь, перьями скрипят, а все напутано. Я даже удивляться стал, как раньше Велигура управлялся с двумя писарями. Заберу вас к себе в Совет.
— Не пойдем, дядя Павло, — защитился Миша.
— Вон оно что, — удивился Павло, — а куда ж вы пойдете?
— Воевать, — разом сказали они.
— Это уже Сенька настропалил. Его работа. Воевать не хитро. Особой науки не требуется. Сколько воевал, ни разу в мозге кишки не заворачивались, а вот тут из-под пера дым, а из глаз слезы. — Наклонился ближе: — Этот столбик не трожьте. Тут озимки идут. В них уже разобрался, а вот второй столбец подкиньте, никак не пойму, сколько ж у нас под толокой земли гуляло.