Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер
Шрифт:
Моя «чеширская» подруга всю жизнь подбирала брошенных животных. Я видела, как она подзывала на улицах Манхэттена бродячих кошек, одичавших и грязных, — и вот они уже нежатся на полу в ее кухне, задрав все четыре лапы, чтобы им почесали животик, и отзываются на клички Мэйхем, Хаос и Фьоруччи. Подростком она болталась за кулисами и обжималась на задних сидениях лимузинов с рок-н-рольными мальчиками. В двадцать лет она, единственная со всего курса, в первый день занятий явилась на юридический факультет Колумбийского университета в тесно облегающем костюме леопардовой расцветки и в высоких сапогах. В тридцать лет ее рейтинг как профессионала был так высок, что ее пригласили юрисконсультом в одну из крупнейших фирм звукозаписи, и тяжелые металлисты, да не кто-нибудь, а «Фастер пуссикэт» и «Скорпионе», побросав свои жала, рассаживались за ее кухонным столом и с восторгом смаковали лазанью.
Если Холли с тобой подружится — это на всю жизнь. Ты знаешь, что есть место, куда ты всегда можешь прийти,
Камин был нашим святилищем весь тот долгий год в Кросс-маунтэт. Не прошло пяти минут, как мы познакомились, а она, готовая поделиться своим тайным убежищем, уже вела меня по коридору в библиотеку. Там в углу был старый заброшенный очаг, в котором вместо поленьев лежали подушки. Предполагалось, что это — уютное местечко для чтения. Но если заползти внутрь, поглубже, и вскарабкаться наверх, можно на высоте где-то в три фута обнаружить выступ: один ряд кирпичей — да славится он во веки веков! — был положен неровно, и, опершись о противоположную стену, там можно стоять почти во весь рост. В холодную погоду мы с Холли по два часа торчали в этом камине — а все думали, будто мы участвуем в «играх на свежем воздухе», от которых не могли избавить ни град, ни снег, ни слякоть, ни дождь [216] .
216
Мой школьный табель это подтверждает: «С некоторой неохотой участвуя в общих развлечениях, Пегги все же пристрастилась к волейболу. — Пол».
Вот бы так начинался мой некролог: «С некоторой неохотой участвуя в общих развлечениях, мисс Сэлинджер…».
В тот первый раз мы болтали в камине, пока мое тело не обрело прежнюю, твердую форму. К тому времени, как прозвенел звонок к обеду, я уже могла без опасности для жизни пройти валким, пихающимся коридором, полным ребятни, спешащей в столовую. Холли помогла мне разобраться в схеме, согласно которой ребята рассаживались. Мы ели «семьями» по шесть человек. Учитель сидел во главе стола, а дежурный — в конце: всю неделю он должен был приносить блюда с кухни, как это делается в семьях, а потом убирать со стола. Остальные четверо детей размещались между дежурным и учителем, по двое с каждой стороны. За столом, как и в большинстве спальных корпусов, были собраны разнополые и разновозрастные дети, опять же в подражание семье. Состав «семей» каждую неделю менялся.
Соседка по комнате нашла меня после обеда. Это было нетрудно, потому что я была единственной новенькой в выпускном классе. К Стеклянному дому мы направились вместе. Сразу было можно догадаться, что эта девочка не принадлежит к «крутым» ребятам; она слушала какой-то никому не ведомый альбом под названием «Шеклфордс Синг»; зато была ужасно добрая, душа нараспашку — я тут же поняла, что с соседкой мне повезло.
Через пару недель я разобралась, что к чему. Я вычислила, что надо записываться на работы по дому: накрывать на стол, подметать в холле, выполнять всякие другие задания по уборке помещений — все, что угодно, только бы не вставать на заре и не бежать в хлев. Уроки проходили гладко, друзей я заводила легко. Дружелюбие и великодушие тамошних детей до сих пор меня изумляют. Мы, восьмиклассницы, «маленькие женщины», по собственной инициативе несколько часов в день проводили с девочками восьми-девяти лет, заменяя им маму: этим детям так нужна была материнская ласка, что мы забывали, насколько и нам она требуется тоже. Мы вставали среди ночи и гладили по головке плачущую, тоскующую по дому малышку, которую разбудил дурной сон, или обнимали в холле торжествующую — девчонку, которая только что научилась сидеть на лошади и должна была кому-то об этом рассказать. Больше всего меня удивляло, что никто в нашем классе не дразнился и не злобствовал, как это часто бывает среди детей. За целый год я заметила лишь три случая недоброго отношения. Каждый раз жертву изводили из-за какого-то внешнего недостатка. Один мальчишка назвал мою соседку по комнате «Паршой», и это было жестоко: она страдала каким-то легким кожным заболеванием типа экземы. Я пригрозила, что пробью его башкой стенку, если он повторит это еще раз. Черную девочку по фамилии Вагнер, у которой была пышная грудь, для нас, глупых белых детишек, просто необъятная, называли «Вагнер-Сиси»; и, наконец, прозвище «Три с четвертью» прицепили мальчику с вихляющей походкой — не знаю, был ли дефект органическим или нервным. Тем троим было обидно, ясное дело, и все же это необычно, когда восемьдесят детей от четвертого до восьмого класса живут рядом двадцать четыре часа в сутки и так мало друг друга изводят. Думаю, там
Еще одна странная вещь, непохожая на то, что было в моей прежней школе: ребята в Кросс-маунтэт на удивление мало внимания уделяли сексу. Может быть, подсознательно боялись инцеста: ведь мы все жили одним домом, заменяли друг другу семью? Не знаю. Те немногие, кто завел пару, походили на образцово-показательную белую англо-саксонско-протестантскую супружескую чету средних лет, вроде тех, которые изображаются в каталогах Орвиса: они мирно гуляли по дорожкам, взявшись за руки; иногда клевали друг друга в щечку, желая спокойной ночи, да и то если ходили вместе год или два; иногда в знак взаимной симпатии бросались снежками. В Хановерской средней школе пары сходились и расходились каждый месяц, мы без конца устраивали или обсуждали танцульки и вечеринки — а здесь, в Кросс-маунтэт, мы, прыткие ребята, которые лунными ночами вылезали через окно погулять, могли себе позволить лишь то, что у нас называлось «покурить вдвоем». Тот, у кого была сигарета, предлагал мальчику или девочке, которые ей или ему «нравились», обмен дымом «рот в рот»: курильщик выдыхал дым вам в рот, касаясь губ, а вы этот дым вдыхали. Было здорово. Но если бы кто-то за этот год дошел до чего-то более существенного, я бы прознала, уж поверьте.
И говорили мы о тех, кто нам «нравится», совсем, совсем по-другому, не так, как в прошлом году или в последующие годы моего отрочества. Не о том мы говорили, насколько далеко зашли или собираемся зайти, и не сплетничали о том, кто с кем ходит. Наши разговоры скорее походили на чинную беседу о мужьях и детях: такие веду я сейчас, в сорок лет, с другими мамашами на детской площадке. «Как Уилл: я слышала, он сегодня забил два гола? Интересно, сможете ли вы на следующий год пойти в одну и ту же школу?» И так далее. Странно [217] .
217
Не уверена, что такая ранняя зрелость свидетельствовала о хорошем здоровье, но могу точно сказать, что, имея в виду общий уровень недоедания и скверного ухода, нам чертовски повезло, что это не осложнялось сексом. На следующий год я убедилась, что разрывы часто сопровождались полным упадком сил и заканчивались пребыванием в лечебнице Маклинз. Когда твой друг или подруга заключают в себе всю твою семью, когда они целуют тебя на ночь, а утром садятся с тобой завтракать, привязанность превращается в настоящий симбиоз. В Кросс-маунтэт страсти двенадцатилетних подростков пресекались в корне, и все отношения мирно приходили к размеренному быту супружеских пар средних лет.
До поры до времени все шло довольно гладко, но однажды вечером я, вернувшись к себе в комнату, почувствовала: беда. Что-то было неладно, я нюхом чуяла это. Быстрым взором окинула комнату, молниеносно проверяя, все ли на месте. Дошла до столика у кровати, и взгляд застыл на маленькой, размером с мою ладонь, шкатулке из Швейцарии, которую подарил мне отец, — голубенькой, расписанной вручную красивыми цветочками. К ней прилагался крошечный ключик: чтобы откинуть крышку, нужно было вставить его в скважину. Когда я утром уходила, шкатулка была заперта. А сейчас крышка чуть перекосилась. Вглядевшись пристальнее, я обнаружила, что петли сломаны, а миниатюрная замочная скважина выглядит так, будто взломщик пытался сунуть туда изрядных размеров отвертку. Ничего не пропало, потому что там ничего и не было. Повернувшись к шкафу, я увидела, что в наших вещах кто-то рылся: платья наполовину съехали с вешалок, спальный мешок вынут из чехла и развернут. Я села на кровать, прижала к себе подушку, которую привезла из дома. Не только молния на чехле была расстегнута, но и поролон вылез наружу; обрывки валялись на простынях. Упаковка «Лайфсэйверс», которую я прятала в подушке, исчезла.
Соседка вошла и, увидев мое лицо, застыла на месте:
— Пегги, что случилось?
— Нас обокрали, — произнесла я без всякого выражения. Потом встала и показала ей шкаф и все остальное.
— Нас обыскали, — поправила она деловым тоном. — По комнатам шарят, ищут припрятанные конфеты. Обычно после праздников, но никогда нельзя знать заранее.
— Но мою вещь сломали.
Она воздела руки и печально пожала плечами. Потом руки опустились и плечи поникли. Что тут скажешь?
Назавтра меня вызвали на первый из многих «сеансов» к директрисе, Кит Уотсон, которая ребенком «собирала младших детей и играла в школу, устраивала базары и ставила спектакли». Боже мой: она до сих пор «ставила спектакли» с детьми, которых «собрала». Холли проводила меня до коридора, ведущего в офис Кит в главном здании. «Удачи. Жду в камине». Дальше мне невероятно трудно писать. Борюсь с клавиатурой, но пальцы будто налились свинцом. У живота грелка. Вчера я устала бороться с собой, закрыла файл, выпила две таблетки ативана (седа-тивного средства из «семейства» бензодиазепиновых) и не спеша гуляла вокруг пруда неподалеку от моего многоквартирного дома. Сегодня я испускаю ядовитый запах: из пор выходит ативан, и страх, и токсины. Интересно, можно ли прихватить с собой лэптоп в парную баню.