Надежда Егоровна
Шрифт:
И Варя осталась у Звягинцевых.
Надежда Егоровна принялась обучать девушку жарить котлеты, разбираться на рынке в сортах мяса, остерегаться жуликов. Сначала котлеты подгорали, на базаре Варю обсчитывали, мясо подсовывали постное, с жилами…
— Да… — подтрунивал Федор Петрович над женой. — Не великое мы обрели благо… Может, домой отошлем?
Сам он первое время испытывал в присутствии Вари чувство некоторой неловкости. Федору Петровичу казалось, что девушка долго не простит ему неудачной истории
Но Варя, как видно, чувствовала себя совсем не плохо. Общительная, живая, она быстро освоилась в доме Звягинцевых, подружилась с Никиткой и очень близко сошлась с Надеждой Егоровной, словно они были подруги-одногодки.
Решив, что конфузную историю с Варей можно предать забвению, Федор Петрович успокоился, а жену даже похвалил, сказав, что она обладает редким умением улаживать бытовые неурядицы.
— Смотри, как Варя в новое дело втянулась: и готовит неплохо, и гостей принять умеет.
А гости посещали Федора Петровича частенько: друзья из Москвы, студенты, рабочие-подростки, местные городские старожилы. Молодежь тащила тетрадки со стихами, пухлые рассказы, требовала немедленного определения степени талантливости. Пожилые люди забредали поговорить по душам или поведать Федору Петровичу какую-либо историйку из жизни: может, писателю и пригодится.
При первых посещениях молодые люди вели себя робко, застенчиво: забывали снять калоши, клялись, что все они некурящие, упорно отказывались от чая, уверяя, что они только что ели и пили. Потом обвыкали, засиживались до полуночи, затевали шумные споры, истребляли неимоверное количество чая и табака.
Варе было обидно за хозяйку. Она видела: гости приходили не к ней, а только к Федору Петровичу. Когда Надежда Егоровна заглядывала в кабинет, они почему-то умолкали; не застав Федора Петровича дома, гости задерживались у Звягинцевых ровно столько, чтобы успеть расспросить, когда же вернется хозяин.
Рассердившись, Варя как-то раз даже подала хозяйке совет:
— А вы их в дом не пускайте… Какой вам интерес? Наследят, накурят…
— Нет, зачем же?.. Пусть ходят… — ответила Надежда Егоровна. — Это еще цветочки… Тут ягодка одна есть… Степа Петухов. Вот придет, посмотришь.
Степа оказался легок на помине и в выходной день заявился к Звягинцевым. Едва переступив порог и заметив в приоткрытую дверь Федора Петровича, он сразу же принялся ругать Шестерикова.
— А ножки-то вытирайте… товарищ Степа… — Варя лукаво покосилась на его разбитые, стоптанные башмаки, покрытые грязью.
Степа с пренебрежением окинул взглядом скуластую незнакомую девушку, шаркнул ногами о половик и шагнул в кабинет к Федору Петровичу.
Надежда Егоровна остановила его, повернула к Варе:
— Варя… наша домработница. Не мешало
Степа вспыхнул, мрачно стиснул Варину руку и исчез в кабинете.
Варя фыркнула и переглянулась с Надеждой Егоровной. Весь вечер она с любопытством наблюдала за Степой.
Был он белобрыс, словоохотлив и прожорлив. Он ел все без разбору, что ни подавали на стол: от яблочного пирога переходил к селедке, от селедки к варенью. Но особое пристрастие питал к хрену.
— Так чем же тебя Шестериков прогневал? — спросил Степу Федор Петрович, когда Надежда Егоровна пригласила их ужинать.
— Дело, понимаете, такое… Написал я новые стихи. Три ночи не спал. Принес в редакцию. Стихи, конечно, попадают к Шестерикову. Он читает. «У вас стержня в стихах не чувствуется», то, другое! Все стихи карандашом исчеркал.
— И забраковал? — улыбнулся Федор Петрович.
— Угробил… — признался Степа. — «Это, говорит, стихи без адреса, стихи вообще. Надо поконкретнее выражаться. Почему бы вам, говорит, о своем производстве не написать, вы, кажется, на фабрике работаете? Новые темпы, новые люди…»
Степа презрительно засмеялся. Одно название, что фабрика. Там и всего-то работает десятка два стариков, бывших богомазов. Клеят из папье-маше неуклюжих кукол да режут из липы коней. У кукол — глупые лица, у коней — дикие, несуразные головы. Старики осатанели от жадности. В день расписывают по две сотни кукол. Одна другой страшней. И зачем только он пошел к этим балбешникам! Лучше бы уж работал на старом месте, приемщиком багажа на станции. Хотя и там интересного мало. Скука, холод да крысы. И вообще, городок паршивый!
Покрыв кусок черного хлеба толстым слоем хрена, Степа небрежным тоном заговорил о том, что надобно куда-нибудь уехать, посмотреть белый свет, попытать счастья. Вот и хорошо бы податься на Дальний Восток или в Арктику радистом годика на два. Через минуту, забыв про Арктику и про Дальний Восток, он опять принимался поносить Шестерикова и всех прочих работников местной газеты. Черствые души, редакционные мумии! Сидят, пьют чай с бутербродами, сами двух слов срифмовать не могут, а тоже берутся судить о поэзии.
Щеки Степы заливал румянец, на глазах выступали слезы, то ли от гнева, то ли от чрезмерной дозы хрена.
— Проклятый, да он весь хрен пожрет! — шепотом пожаловалась Варя хозяйке. — Опять мне плакать через него.
Федор Петрович покачивал большой, стриженной под ежик головой, усмехался, потом обратился к жене:
— Ты послушай только… послушай!
— Я давно слушаю, — задумчиво отозвалась Надежда Егоровна. «Еще мальчишка, а уже мечется, злобствует», — думала она, слушая разглагольствования Степы, и не могла понять, откуда у этого юнца такой самонадеянный тон, развязные жесты.