Надежда мира
Шрифт:
В состязании Риэль решил не участвовать: никто из именитых почему-то не приехал, а участие в конкурсах типа «Алло, мы ищем таланты» ему было не по чину. Можно было бы записать Женю, да она не была членом Гильдии, петь могла, а вот соревноваться – нет. Женю это не расстроило, и еще меньше переживал Риэль, потому что, несмотря на обилие молодых или немолодых, зато и неталантливых, менестрелей, он был нарасхват на общем фоне. Им предоставили хороший номер в приличной гостинице, двухкомнатный (общей площадью метров двадцать), на клеймо Тарвика глянули мельком и не возразили, когда Риэль попросил поставить в гостиной раскладную кровать для него. Тарвик решил, что его приняли за мальчика на побегушках у звезды: дров натаскать, костер развести, палатку поставить и прочее «чего изволите, сударь» – и начал вести себя соответственно, периодически и сам давясь смехом, и их смеша. Но хоть не спорил… впрочем, он и раньше не спорил,
Райв объявился на второй день, никакого внимания на Тарвика не обратил, да и Тарвик только покосился на него с любопытством: а, значит, этот сменил меня, ну ладно, развлекайся. На всякий случай Женя все же рассказала Райву о злоключениях Тарвика, и тот, как ни странно, не начал осуждать их решение взять пострадавшего с собой. Насколько он знал, из тюрем Гильдии никого не выпускали, не выжав досуха, и если Тарвика помиловали, значит, потеряли к нему интерес, и прав Тарвик – именно для того помиловали, чтоб сломать окончательно, чтоб из человека с чувством собственного достоинства сделать жалкую личность, выпрашивающую и прохожих черствую корку… Ну захотелось менестрелям поиграть в великодушие – пусть играют, никто не удивится. Именно – менестрелям. Вот если б кто другой, народ бы насторожился, а менестрели отличались нестандартностью поступков. Риэль подтвердил: уже пошел слух, что Риэль таскает за собой давнего знакомого, который чем-то крепко насолил Гильдии магов или короне, но покаялся и был помилован, ну а раз Риэлю хочется, то и пусть, он всегда отличался великодушием. Приди Тарвик в гостиницу сам по себе, могли и не пустить, заведение было из солидных (с водопроводом, канализацией и микроскопической ванной, больше похожей на глубокий тазик).
Райв явился с подарками, причем не только для Жени – ей он привез платье такой фантастической красоты, что мужчины ахнули, а Риэлю – примерно такого же качества рубашку для выступлений. Это был не батинский шелк, конечно, но вещи дорогие и качественные. Риэль отказывался, да только с Райвом было трудно спорить. «Это самое малое, что я могу для тебя сделать, после того что ты сделал для меня». А Женя не кочевряжилась. Самое мужское дело – своим подругам тряпки дарить. Платье не мялось абсолютно и сворачивалось в крохотный комочек, настолько тонкой (но совершенно непрозрачной) была ткань, и Женя подумала, что об этом Райв в первую очередь и беспокоился, зная, что весь гардероб она таскает с собой.
В этом городе Тарвик обзавелся оружием. Где он взял деньги, было неясно. Он обтекаемо объяснил, что нашел тут одного знакомого, который кое-чем был ему обязан, а маленький арбалет разрешался к ношению рядовым гражданам, в отличие от тяжелых боевых. Как зачем? А на всякий случай, и можно не волноваться, Тарвик не горяч, знает, когда можно пускать его в ход, а когда не стоит, и стрелять левой рукой очень даже умеет. Женя с любопытством рассмотрела агрегат. Она видела арбалеты разве что в кино, и аккуратный компактный предмет на них был не похож. Для начала, он был многозарядным: десять маленьких стрелок без оперения, но с наконечниками, укладывались в специальную выемку и подавались на тетиву сразу после выстрела. Тетива по сути была тугой металлической пружиной. Женя попросила попробовать – и не вышло, арбалет был мужским оружием. Курок-то она спустила, но отдача от выстрела была такой же, как от гранатомета, и повторять не захотелось. Тем более что стрелу Риэль потом долго искал – Женя в мишень, конечно, не попала, а стрелы стоили довольно дорого.
Риэль не возражал: хоть с мясом будем, необязательно ж по людям стрелять, можно и по кроликам, и Тарвик признался, что в основном для того арбалетом и обзавелся.
Присутствие Райва в Жениной жизни Тарвик никак не комментировал. Райв исчез, устроив на прощание небольшой пир и основательно напоив всю троицу, и через несколько дней они тоже тронулись в путь, решив пересечь границу Комрайна и показав Жене другое государство, не такое убогое, как Сайтана, но маленькое и гордое. Вроде Эстонии или Грузии, как с усмешечкой объяснил знакомый с земными реалиями Тарвик. Жене страна не понравилась, хотя встречали их доброжелательно, платили щедро и никогда не отсылали на сеновал. Здесь музыканты были в почете, а уж рыжие – и подавно, считалось, что рыжая женщина приносит счастье. Они потратили на путешествие почти три месяца. Тарвик заметно окреп, шагал уже едва ли не легче Риэля, даже перестал носить руку на перевязи, сильные боли прошли, и он подолгу разрабатывал руку, стараясь вернуть подвижность. Поврежденный глаз тоже перестал болеть, зрение восстанавливалось. Он поправился, хотя и не стал таким, каким его знала Женя. Он ел гораздо меньше, чем раньше, уж это она знала точно: Вик отличался отменным аппетитом, а порции Тарвика были примерно такие же, как и Жени. «Ну, вероятно, это уже необратимо, – пожал он плечами, – подобные приключения бесследно не проходят. Не всегда же мне выглядеть на двадцать лет моложе, правда?» В темных волосах кое-где поблескивала
Даже выздоровев, Тарвик не выказывал намерений их покинуть. Жене подозревала, что Риэля это не приводит в восторг: ему не хватало ставшего привычным одиночества вдвоем, но он молчал. Еще бы: он просто не способен был прогнать кого-то. Даже Тарвика, который не вызывал у него особенно теплых чувств.
Бесконечное путешествие текло сквозь деревни, города и роскошные замки. Здесь не было таких райских условий, и они позволяли себе пользоваться дилижансами. Женя смотрела по сторонам и радовалась, что не тащится пешком по бесплодному каменистому плато или проседающей тропе через болото. Даже в дилижансе они набрасывали на плечи одеяла – не потому что было холодно, а потому что местные исполнители роли комаров были огромны, злы и хронически голодны, а вплетенные в ткань травяные нити отпугивали даже их. Сельское хозяйство здесь было развито слабо, муку, сахар и даже крупы ввозили из соседнего Комрайна, зато на плоских горках было множество россыпей редких камней, и драгоценных, и поделочных, и просто очень красивых. Риэль купил ей зеркальце в оправе из легкого светлого металла (ее пудреница давно разбилась), украшенное вензелем из местных самоцветов, – обычный недорогой товар для туристов.
Они успокоились. Расслабились. Даже Риэль перестал нервничать и бояться, хотя именно в этой Малтии, считающей себя совершенно независимой, они и услышали первые разговоры о появлении Джен Сандиния. Правда, из разговоров ничего не стало яснее. Народ был уверен, что пришествие Джен Сандиния сродни пришествию Христа, вот она появилась, и все сразу станет хорошо. Те, что пообразованнее, так, разумеется, не считали, а наиболее образованные уверяли, что это обычное суеверие. С чем охотно соглашалась ученица менестреля Женя Кови. Она уже не опасалась попасть впросак, потому что достаточно обжилась в этом мире. Менестрелям прощались известные странности, и даже если она грешным делом сморозила бы какую глупость, вот на эти странности и списали. Новосибирск все больше таял где-то далеко. Женю это не печалило. Она даже порассуждала сама с собой: из Советского Союза перебросили в новую Россию, из России – на Гатаю, так ведь это обошлось куда легче, потому что здесь есть Риэль. Он даже почувствовал ее восторженно-благодарный взгляд, поднял голову от виолы (подтягивал струны), недоуменно глянул, но улыбнулся, и Женя разулыбалась в ответ, а Тарвик, зараза, только плечами пожал и хмыкнул. На его улыбочки и реплики Женя перестала обращать внимание, как не обращала внимания на склонности Риэля. У всех свои привычки. А Тарвику и так было более чем хреново. Женя, разумеется, точно не знала, но догадывалась, как неуютно может чувствовать себя мужчина в расцвете лет, в одночасье став импотентом.
Риэль сочинил две новые баллады и даже сам остался ими доволен, ну а что уж говорить о Жене: она снова всплакнула, слушая его божественный голос.
– Удивительное сочетание кажущейся легкости и праздности с постоянным трудом, – серьезно сказал Тарвик. – У вас ведь ни одного дня не проходит без занятий. Риэль, а когда ты один странствовал, так сам себе и пел?
– Да. А почему тебя это удивляет? В общем, для меня это уже не так и обязательно, хватает выступлений по деревням – они у меня вместо репетиций. Но привычка работать все равно осталась. К тому же виола – трудный инструмент, требует постоянных занятий. А Женя просто учится. И еще долго будет учиться, хотя… хотя получается уже весьма неплохо.
Женя покраснела от удовольствия, и Риэль немедля опустил ее с небес на травку:
– Особенно если учесть, что она вообще ничего не умела. А при невеликом голосе и неумении сочинять самой техника гораздо важнее. Женя, скажи честно: ты полюбила петь?
Женя подумала и вдруг поняла, что да, полюбила. Ей нравилось даже по сто раз повторять вокализы, по сто раз проигрывать на лютне одну и ту же фразу. Ей нравился сам процесс. Ей нравилось быть эхом Риэля, стараясь оттенить его богатый голос, подчеркнуть его мастерство, быть фоном, на котором его талант становился еще ярче и заметнее. У них не могло получиться настоящего дуэта, но быть девочкой на подпевке – тоже очень неплохо. Ведь не Филе Киркорову подпеваешь, а самому Риэлю.
На флейте он играл нечасто и только когда ему было очень грустно. Флейта была памятью о Камите. О первой любви, о первом горе, о первом ужасе. Поставить на его место Тарвика и посмотреть, что получится. Как он пережил бы групповое изнасилование, видя, как мучительно умирает самый близкий человек? Как бы он потом рыл могилу ножом и руками, забыв, что надо беречь пальцы, потому что виола – сложный и капризный инструмент? Как бы он вытаскивал кол из тела того, кого любил…
А никак, потому что никого Тарвик не любил, ну, может быть, самого себя.