Надежда
Шрифт:
Подошел рыбак. Опустил удочку в воду и присел рядом со мной.
— Отчего здесь буруны? — спрашиваю.
— Наверное, от неровностей дна. А стремнина потому, что место здесь узкое. Ишь, как поплавок пляшет!
Молчим. На высоком берегу высокие стройные сосны еле заметно качают короткие стрижки крон. А на песчаном откосе молодой ельник. Он сплошь усыпан золотистыми шишками-свечками, устремленными в небо. Рядом березы задумчиво глядятся в реку. Их отражения дрожат мелкой рябью на поверхности воды, так что трудно смотреть. У берега полощутся длинные водоросли. Их золотые отблески беспрерывно меняют рисунок. Стайки мальков косяками носятся на мелководье. Вокруг меня в траве шуршат юркие ящерицы. А над нами тучи мошкары. Меня едят, соседа —
— Вкусная ты, молоденькая. Зачем им замшелый старик?
Снова погрузилась в приятную задумчивость. Громкий властный голос вывел меня из состояния блаженной неги. Воспитательница отчитывала мальчишку.
— Меня не интересует, кто виноват. Всех накажу!
При этих словах грустное и далекое всколыхнулось в моей душе. Тут я увидела знакомую девочку и направилась к ней через мост. Она тоже заметила меня и отошла от своих подруг немного в сторонку.
— Уже знаешь про нас? — глядя исподлобья, с трудом выдавила она.
— Знаю. Ну и что? — внешне безразлично спросила я.
— Да ничего! — с вызовом ответила девочка.
Я поняла ее чувства и, чтобы уменьшить разделявший нас барьер, сказала:
— Когда мой дедушка умер, меня сюда привезли к его родственникам.
Девочка смягчилась. Мы познакомились.
— Во что твои подружки играют? — спросила Лена.
— В дочки-матери. Сейчас они пупсиков купают.
— У тебя есть куклы?
— Нет, — ответила я.
Лена тоскливо вздохнула:
— У меня раньше был малюсенький пупсенок. Его подарила мне любимая воспитательница Раиса Ивановна в дошкольном детском доме. Старенькая, добрая была. Бывало, всех пожалеет, приласкает. Мы все к ней так и липли. Раиса Ивановна часто брала меня к себе домой и укладывала спать на высокую мягкую перину. Я проваливалась в нее и крепко спала по двенадцать часов подряд. Мне у нее было всегда так покойно! Разносолов особых она не имела, и комнатка была маленькая. А когда выходные пролетали, Раиса Ивановна снабжала меня всякими сладостями. А однажды подарила пупсенка. Боже, как я его любила! Он казался мне самым родным, самым дорогим на свете. Потом меня привезли в ваше село.
Лена расслабилась, расплылась в приятных воспоминаниях.
Вдруг в ее голосе послышались нотки озлобления, и мне сразу захотелось укрыться от всех бед и горестей неправильного мира. Лена, нахохлясь, медленно и хмуро продолжала:
— В первом классе я часто брала подарок с собой в школу, потому что скучала по Раисе Ивановне. Раз на уроке я рассматривала пупсенка и чуть не плача вспоминала любимую воспитательницу. Уже не помню, почему мне было в тот день так грустно. И вдруг учительница Тамара Гавриловна отобрала куколку. Я так просила, так умоляла вернуть ее мне! Напрасно! Она насмешливо смотрела на меня, и от этого было еще тяжелее. Так я лишилась первого в жизни подарка. Теперь я понимаю, что не имела права на уроке отвлекаться, но тогда я была так измучена расставанием, новой обстановкой, что могла утешиться только любимой игрушкой...
Чувствую, как в Лене нарастает гнев, ярость, обида, слышу, как приумножается сила и горечь мучительных стонов. От них тревожно дрожит и вибрирует вокруг нас горячий воздух.
— Мы не любили свою первую учительницу. За каждую провинность она била по голове так, что указка ломалась пополам, а голова трещала как переспелый арбуз. Ругалась как тысяча чертей. У меня плохое зрение, а я сидела за пятой партой и не видела, что учительница пишет мелом на доске. Надо быть совсем дурой, чтобы не заметить мою злополучную близорукость. Учительнице было невдомек, что изображения предметов для меня растекались в бесформенное пятно, усеянное дрожащими тенями. Очков у меня тогда еще не было. Я чувствовала себя обойденной судьбой и очень страдала от комплекса неполноценности. Как-то настала моя очередь читать предложения. Я попросила разрешения подойти ближе к доске. Тамара Гавриловна зашла со спины, подняла меня за уши и понесла
— У меня своих никогда не было, — ответила я и замолчала, испугавшись своей откровенности.
— А сколько тебе лет? — поинтересовалась Лена, не заметив моего волнения.
— Тринадцать.
— Мне тоже. Раньше мы сами делали игрушки. Брали бумагу и вырезали кроватки, а в них укладывали спать свои пуговички. У них ведь две дырочки — глазки. Потом кроватки с «детками» ставили вдоль стены и ходили друг к другу «в гости». Маленькой я не испытывала жалости к людям. Я жалела мягкие игрушки с оторванными лапами. Мне казалось, что взрослые люди не чувствуют боли, а игрушки беззащитны. Их могут бросить, пнуть ногой, разорвать и вообще забыть. Защищая любую игрушку, я готова была драться не на жизнь, а на смерть. Смешно? Да? — спросила Лена, доверительно заглядывая мне в глаза.
— Нет. Для тебя они были живыми и главными друзьями. Они не обижали тебя, — ответила я и вздохнула с чувством глубокого облегчения, опрометчиво предполагая, что горькая душещипательная история не имеет продолжения.
Лена грустно улыбнулась:
— Знаешь, раньше, сама того не подозревая, я была такая глупая и бессердечная! Однажды так расшалилась на «тихом часе», что встала на спинку железной кровати во весь рост и запела. Я не мастак в вокале, но в тот момент так увлеклась, что забыла, где нахожусь, и в разгаре выступления шмякнулась на пол. Страшная боль, слезы, истерика! Тут как очумелая воспитательница несется, криком кричит: «Кто нарушил тихий час?!» Она была слишком рассержена, чтобы выслушивать оправдания. Целый час распиналась. А когда, наконец, увидела меня лежащей на полу в слезах, принялась искать виновного. Я испугалась, что сгоряча врежет... всю душу вытрясет, и свалила вину за шум на соседку по кровати, которая все это время спала праведным сном. Ее взяли под микитки и всыпали по первое число, потом в угол на горох поставили, а меня отправили в больницу и наложили на ногу гипс.
— У тебя есть хоть капелька совести! Разве можно так поступать с друзьями! — вскрикнула я возмущенно.
Лена торопливо и нервно оправдывалась:
— Потом в больнице сожалела, чувствовала себя последней сволочью. А в тот момент... ну, понимаешь... нога жутко болела, боялась, что отлупит, не разобравшись, что я покалечилась... у нас всегда так... все как-то само собой получилось...
Все мои мысли и чувства были на стороне незаслуженно наказанной девочки. Я молчала потому, что имела неоспоримое мнение на этот счет и не терпела никаких возражений и запоздалых угрызений совести. Я больше не хотела изливать свое негодование, но и не желала лицемерить, изображать сочувствие. Лена струсила. Никто из моих друзей так не поступал! Пауза затягивалась. Я не представляла, как разрядить сложную ситуацию, а уйти в такой напряженный момент считала неправильным. Лена, справившись с ощущением неловкости, продолжила рассказ:
— Когда я вернулась в детдом, меня ожидал друг Сашка. Он каждый день тайком пробирался в нашу комнату, успокаивал меня, поглаживая больную ногу, и в конце концов засыпал на полу возле моей кровати. Нас до сих пор зовут жених и невеста. Мы любим вместе в любую погоду смотреть из окна и мечтать. Я представляю, как вырасту и построю лестницу до неба. И тогда все, что там есть, станет моим: домик из облаков, цветущий сад и счастливая тишина.
Я удивленно воскликнула:
— Надо же! Я тоже часто представляю, как поднимаюсь в небо по золоченой, красиво изогнутой воздушной лестнице, ведущей к счастью, — удивленно воскликнула я. — Особенно люблю помечтать, после того как в невыносимо пресные, скучные минуты уныния перед сном слишком много, ужасно нудно и тоскливо рассусоливала.