Надежда
Шрифт:
— Но чаще от обиды на неудачную жизнь на меня нападает безрассудная бесшабашность. Трагедия несбывшейся мечты! В жизни все происходит обратно ожиданиям, поэтому хочется такую отвратительную заварушку устроить, чтобы все запомнили! Можешь быть абсолютно уверена: я не хочу и не могу отказать себе в таком удовольствии! Плакать обо мне все равно некому. И для общества никакой невосполнимой потери. Жизнь мне неинтересна. Мой удел — одиночество. Пусть все горит дотла ярким пламенем! Одним словом, моя жизнь — дерьмо собачье. Тоска верх одерживает надо мною. Становится досадно, обидно, завидно... На душе пустынно, темно. Я плыву по течению, а иногда острые моменты ищу от скуки, чтобы звезды казались ярче, — патетично заявила Лена.
— Не понимаю тебя! Небо в алмазах бывает от радости, — возразила я, досадливо поморщившись.
— Ну, кому от чего. У тебя от конфет, у меня от подзатыльников, — хмуро сказала Лена и пошла к своим.
От
ТАКАЯ ВОТ ЖИЗНЬ
Раздражение от последней встречи с Леной не проходило, но я все равно хотела ее увидеть. Почему меня тянет к ней? Мое прошлое, сочувствие? Я знаю, когда у детдомовских прогулка, и стараюсь ходить на станцию за продуктами в то же время. Вот и сегодня мы снова встретились с Леной на берегу реки под тополями.
— Как житуха? — машинально бросила Лена привычную фразу.
— На полную катушку, — ответила я стандартно.
— А у меня как всегда: бьет ключом, только все больше по голове.
— Хочешь хлеба?
— Что за вопрос? Конечно, хочу.
Я разломила довесок хлеба пополам. Лежим, жуем.
— Про обед вспоминаю, и сразу поташнивает, — с полным ртом говорит Лена.
— Мы другие довески тоже съедим, — тороплюсь я успокоить новую подругу.
— Хочешь, расскажу, как мы раньше обедали?
— Давай, — согласилась я.
— На обед нам всегда давали суп, в котором плавал огромный кусок вареного жирного-прежирного сала. Не съешь его — не получишь второго блюда. Сало застревало в горле, мы давились, но ели. Помнится, разглядываю я друзей, понуро сидящих над тарелками, и вижу, как Сережка Вениаминыч, по кличке Винька, непревзойденный шалопай и задира, сидит с восторженной крысиной мордочкой и показывает все тридцать два зуба. Маленькие блестящие глазки так и бегают, хитро осматривая столовую. Вижу, как его рука плавно опускается под стол, разжимаются пальцы, — и кусок сала плюхается на пол, трясясь, как желе. Серега быстренько наступает на него ногой и, выждав пару минут, просит второе блюдо. Повариха проверяет тарелку и дает ему картошки с подливой. Я таким же макаром сбрасываю свой проклятущий кусок под стол и наступаю сандаликом. Фу, как противно он расползался под обувью, словно живая гадина! Естественно, все ребята тут же, как по команде, повторили наши движения. Все чин чинарем! Сбитая с толку повариха раздает всем второе блюдо и радостно хвалит себя за то, что вкусно и калорийно приготовила еду. Обед закончился, а все сидят. Никто не решается выйти первым. Словно приклеились к стульям. Сдрейфили. В столовой воцарилась гробовая тишина. Атмосфера наэлектризована донельзя... Тут воспитательница как снег на голову. Окрысилась, ругается. Не помогает. Тогда она, вдрызг раздраженная, «выдергивает» одного, другого... и видит под каждым столом истоптанные куски. Сначала набычилась, лицо стало мрачнее тучи, садистская ухмылочка появилась, потом распсиховалась. Стулья пинать начала, ажно стены задрожали. Глазами под каждым столом шарит. Мочи нет терпеть. Свихнуться можно! Еще повариха на подмогу ей бросилась... Возмездие у нас никогда не запаздывало. Ох, и досталось нам тогда! Представляешь наше «состояние всеобщей радости?» — мрачно засмеялась Лена.
На ее лице вдруг появилось угрюмое выражение. И я кожей, а потом и каждой своей клеточкой почувствовала, что от Лены исходит что-то темное, недоброе. Мне сделалось неуютно. Между лопатками пробежал холодок. Захотелось поскорее уйти. Но я переборола себя.
— И что ты все о грустном!? Опять тоску нагнала, — сказала я мягко, сочувствуя Лене, но, желая переменить тему разговора. — Расскажи что-нибудь веселое. Мне, например, в школу ходить нравится.
— А я люблю, когда в детдоме отключают свет по вечерам, и мы сидим в темноте. Особенно здорово зимой, если за окном завывает ветер или идет снег. В такие вечера вместо каши-размазни нам дают омлет из одного яйца, два кусочка хлеба и стакан чаю. После такого «сытного» ужина мы собираемся в одной комнате. А у нас их четыре, и в каждой по двадцать пять человек. Мы рассказываем страшные сказка. Сначала поток слов струится бодро. Потом в разгар разглагольствований ненароком кто-то вдруг вспомнит историю про скопища страшных зверей и жестоких разбойников, шокирующую людей с незапамятных времен, начнет утверждать, что сей факт установлен раз и навсегда и сейчас имеет место быть. В мгновение ока буквально все замирают с сокрушенными сердцами. Ледяной ветер ужасов раздирает наши души и колючими мурашками пробегает по спинам. Становится жутко, все прижимаются друг к другу. В такие минуты мы представляем собой трогательную картину.
Утром мы завтракаем, надеваем тонкие курточки, резиновые сапоги, вязаные шапочки и строем целую вечность тащимся по морозу в школу. На переменах нам очень хочется есть. Домашние покупают в столовке пирожки, а мы смотрим им в рот, — чрезвычайно подавленным тоном заканчивает рассказ Лена и сглатывает слюну.
Мы снова жуем хлеб и смотрим в небо.
— А мне из раннего детства запомнилось, как мы зимой сухие мороженые сливы собирали. Они почему-то не осыпались осенью. Лазили по грудь в снегу. Друг друга из сугробов вытаскивали. Руки застывали, как деревянные становились, пальцами не могли шевелить. Они едва разгибались. Дед Панько растирал их нам и согревал в духовке. Представляешь, какое счастье! Мне семь лет тогда было. А еще я в футбол хотела научиться играть, а старшие мальчики, чтобы отвадить меня, ставили на ворота и «обстреливали». Я мужественно терпела удары, но потом сама поняла, что эта игра не по мне. Зато они меня брали в овраг кататься на лыжах. По весне козырек снега в яру обвалился, и меня засыпало. Друзья откопали. Мне казалось, что ребята больше, чем я, волновались. Как они радовались, когда я живой осталась! — рассказывала я, погружаясь в добрые и радостные ощущения.
У Лены засияли глаза. Она проникновенно заговорила:
— Мне на всю жизнь запомнились праздники, которые нам устраивали ночью старшеклассники. Все началось с того, что как-то раз мальчишки уговорили няню, тетю Феклушу, не мешать проведению ночного мероприятия. Семидесятидвухлетняя Фекла Кирилловна не смогла нам отказать. Мальчишки поставили малышей часовыми у окон для наблюдения за территорией. Ведь директор жил в соседнем доме. Упаси Бог, если он что-либо заметит! Не сносить тогда головы нашей доброй няне! Когда все было готово, ребята пригласили девочек на танец. Они вежливо вели нас парами из спальни в «зал». Танцевали в темноте. Ребята были галантны, любезны, романтичны. Никаких нахальных жестов, никакой грубости. Они читали нам пылкие стихи. Их слова были нежные, одухотворенные, грустные. Мы погружались в сказочный мир чистых помыслов, тонких чувств, радостных и добрых надежд. Покой, умиротворение соседствовали с бурей ярких, но не сумасбродных, а высоких чувств. В такие минуты меня охватывала блаженная дрожь. Я рифмовала в голове глупейшим образом. Такая славная белиберда получалась! Сплошной восторг! Вдобавок нападал легкомысленный оптимизм. Хотелось верить в чистое, прекрасное. Я не могу описать словами то, что творилось в наших душах. На этих праздниках мы были по-настоящему счастливы. Ровно в три часа ночи в наилучшем расположении духа все на цыпочках расходились по комнатам, и детдом погружался в глубокий счастливый сон.
— Как здорово! — порадовалась я за детдомовских. — У нас такого никогда не было. В школе мы проводим обыкновенные праздники с торжественной частью и концертом. Моя жизнь расписана по минутам. Обыкновенное почти монашеское затворничество. Я обречена на одиночество. За стенами школы много соблазнительного и привлекательного, но все это не для меня.
От матери устаю. Она меня морально давит, буквально съедает. На пять минут опоздаю, так она сразу в крик: «Где тебя носит? Опять отлавливать тебя с помощью лассо или дустом усыплять на время?» Шутки у нее такие, персонально для меня! Может, я все принимаю близко к сердцу, преувеличиваю и при ближайшем рассмотрении мои «глубокомысленные заключения» другим покажутся наводящим тоску нытьем? Я часто скулю, когда одна работаю во дворе или на огороде. Когда чувствую, что мысли становятся ужасно противными, бросаю работу и заполняю себя духовной пищей из прекрасных книг. Заваливаюсь в постель и читаю, если, конечно, удается выкроить, высвободить время.
— А ты какие-нибудь подлянки учителям устраиваешь? — неожиданно весело спросила Лена.
— Ты имеешь в виду мелкие пакости?
— Ну да! — рассмеялась Лена, готовая выслушать рассказ о любых моих приключениях на уроках.
— Шалю, конечно, но не зло, без малейшего злорадства, и только у тех учителей, у которых скучно на уроках. Записочки пишу, стишки, ерзаю. Я безобразничаю от избытка энергии, которая затмевает мне разум. Так считает учительница математики Юлия Николаевна. Дома бывает грустно, а в школе на меня часто нападает безудержная радость, которая перехлестывает через край, как волны через гранитный берег.
— А несправедливость учителей терпишь? — дерзко спросила Лена.
— Зачем себе и родителям неприятности доставлять? Учитель все равно умнее и опытнее любого ученика. К слову сказать, — худо промолчать: у нас учителя справедливые и не вредные. Правда, учитель физкультуры один раз моего одноклассника Эдика обидел незаслуженно, так мы ему на уроке молчанку устроили. Наш Эдик — лучше не бывает!
— А мы часто гадко резвимся в школе.
— Удовольствие при этом испытываете? — неодобрительно передернула я плечами.