Надежда
Шрифт:
Наступила длительная пауза. Неизвестно, чем бы закончилась стычка, до каких крайностей мы договорились бы в своих наивно искренних, справедливых излияниях. Только на выручку районному руководству пришла Александра Андреевна. Она всегда умела найти проходящие слова, чтобы сгладить любой конфликт.
Все школьники разом замолчали.
— Ребята, — обратилась она к своему классу, — вы уважаете меня? Вы верите мне?
Сразу сообразив, к чему клонит учительница, понурив головы, ребята тихо ответили:
— Уважаем, верим.
— Я обманывала, подводила вас?
— Нет.
— Прошу в первый
Так уж получилось, что из пяти классов, работающих на этом поле, в четырех Александра Андреевна вела литературу и русский язык. Ребята пошли за нею.
— Но это в последний раз, — услышала я направленные в сторону гостей голоса ребят.
Начальники победили, но от этого не стали великодушнее. Лица их отчужденные, глядят исподлобья, неприязненно, глаза прячут. Утолив жажду «общения», они уехали восвояси с явным облегчением. А мы представляли собой жалкое зрелище, хотя понимали, что такая победа не делает им чести.
Встреча произвела на всех школьников сильное, тревожное, но во многом не понятное, неосознаваемое впечатление. «Испакостили такой хороший день! Неужели надо было обязательно доводить нашу беседу до ругани? Разве нельзя было поговорить весело, с юмором или по-деловому — серьезно, уважительно. Всем от этого было бы только лучше... Опять возобладали взрослые амбиции», — сквозь зубы разочарованно бурчали мальчишки. «Утешила! Кто легко покупается, тот легко продается, — услышала я чей-то сдержанный горький шепот. — Вот всегда так! Мы обречены подчиняться. Грустно сознавать, что за тебя все решают. Такое положение дел лишает желания выполнять работу по-своему, с удовольствием, с фантазией, с радостью. Это совсем неинтересно. Мы же не роботы».
О, это наше пылкое мечтательное неразумное детство! Такое честное, благородное, презирающее подлость, корысть, себялюбие, чванство. Мы, как все дети на свете, ненавидели низость, ложь, надменность, ценили высокое, достойное, благородное, умное и были так добры, наивны, открыты! А начальники нас не понимали или не хотели понимать.
Все, конечно, пропололи еще по рядку. Стараться не хотелось. Настроение было смурное, неприятное. Нам казалось, что наше самоуважение подавлено, растоптано уничтожено. Потом пришло некоторое тупое успокоение. Учителя тоже работали молча, взяв себе наравне с нами по грядке, словно пытались хоть чем-то сгладить неловкую ситуацию, созданную незваными гостями. Мы их понимали и не осуждали. Мы сочувствовали им.
Сухой, раскаленный полынный ветер неумолимо нес к горизонту нашу печаль, неуверенность и неудовлетворенность. А нам так хотелось ясного, безоблачного
РЫБАЛКА НА КРЕПНЕ
Вот уже три дня мы в Обуховке. Коля помогает дедушке Тимофею делать саманные кирпичи, я ворошу сено.
Сегодня нас растормошили в пять утра. Сон никак не отпускал меня. Мягкий говор бабушки Мани журчал над головой и не способствовал пробуждению. Не открывая глаз, пытаюсь вспомнить, по какому поводу ранняя побудка.
— Рыбачить пойдем. Вставай! — зашумел на меня Коля.
Мигом вскочила, натянула старые дедушкины брюки и латаную-перелатанную рубаху, подвязалась поясом давно изношенного платья. Готова! Выпила с ломтем хлеба большую кружку молока. Ее в шутку называют сиротской. Взяла на крыльце с вечера приготовленную кошулю. (Так называют здесь круглую, плетенную из ивового прута кошелку без ручек. В них обычно куры несут яйца.) В ней мы должны принести свежей травы для цыплят. Я вполне помещаюсь в кошуле, если свернусь калачиком. Улыбнулась, вспомнив шутливые слова дяди Пети: «Ты как складной метр. На тебя билет в поезде не надо покупать. Можно сложить втрое — и в чемодан».
Брат взял у дочки из орешника и накопанных в навозе красных червей. Идем по узкой бровке мимо грядок лука, капусты, огурцов. Роса, как легкая седая изморозь, лежит на каждом узорном листе. Подсолнухи наклонили к земле огромные зеленые «шляпки», отороченные золотыми оборками. Картофельная ботва мне по пояс. Мы стараемся осторожно протискиваться между ее рядами, чтобы не вызвать на себя дождь росы. И все же я умудряюсь зацепиться за мощную ботву гарбуза (тыквы). Падаю, чертыхаюсь. Вытираю выпачканные землей руки росистой травой с бровки (тропинки между соседними огородами) и, несмотря на влажные штаны, через минуту забываю о падении. Плети гарбузов колючие, шершавые, листья огромные, как зонтики. Я сламываю один и надеваю себе на голову, рогом вперед и вверх.
— Ну, как? — спрашиваю я брата.
— Глупости. Завянет быстро. Лучше из газеты пилотку сделай, раз жары боишься, — отозвался Коля.
— Не боюсь, я для красоты, — в шутку дуюсь я на непонятливого попутчика.
Он не разделяет моего восторга. Мальчишка! У него другое понятие на этот счет.
Прошли огород. Перед нами белесый от обильной росы луг. Пахнет свежестью. У самой речки туман еще не сошел, но уже редкий и неровный, разбросанный клоками у кустов камыша. Тихо. Природа еще спит.
— Рано вышли, можно было бы примгнуть еще хоть полчасика, — ворчу я.
— Днем отоспишься. Рыбалка хороша поутру, — спокойно объясняет Коля.
Ищем место, где удобный подход к воде. Лениво бурчат лягушки. Проснулся легкий ветерок. Поначалу он нехотя прошелся по верхушкам березового прилеска. Потом, как бы опомнившись, вернулся и уже более энергично и весело стал будить округу. Но растения не торопятся подчиняться ему. Игривые порывы заставляют их лишь чуть-чуть вздрагивать, потом они опять впадают в дремоту. Солнце тоже не спешит показываться, но его первые лучики уже прорвали кое-где серую ткань неба и высветили у горизонта узкие голубые полоски. И там уже четче просматриваются деревья. А на западе плотная предутренняя мгла еще обволакивает берег, и он представляет собой единое целое с темной тусклой сталью воды.