Надежда
Шрифт:
Завод у черта на куличках. Гонимые страхом, идем в жуткую неизвестность. В голове всякая страшная дребедень, но угрозы старшего, командира, дисциплинируют. Общий страх сплачивает. Нам мерещатся за каждым углом дикие звери. Лес ведь рядом. Даже хруст снега под ногами пугает. Чтобы унять внутреннюю дрожь, рассказываем друг другу веселые истории. Уже видна заветная труба, по которой надо идти, «семеня» ногами. Любое неточное движение — и можно угодить в искусственную речку. Днем это поток горячей грязной бурливой воды, текущий из-под завода, а ночью — черный, страшный, таинственный бурлящий поток в заколдованном ущелье, из которого клубами вырываются зловонные, ядовитые
Мы тогда не осознавали, что рискуем жизнью. Если бы сейчас меня попросили пройти там же, поверь: ни за что не согласилась бы. И моя безрассудная головокружительная отвага не помогла бы.
Подошли к трубе. Тут чуть светлее. Сквозь огромные черные, закопченные заводские окна нижнего этажа просачивается слабый серый, мертвенный свет. Жутко от пугливой тишины и от величественного безмолвия ночи. Кое-кто из малышей повизгивает и жалобно завывает от страха, делает трагические жесты и просит погодить. Видно с непривычки. Наверное, впервой на задании. «Отвяжись, холера! Не вопить! Не раскисать!.. Чтоб тебя подняло да шлепнуло! Хватит языком трепать. Что столбом стоите? Вперед, шантрапа!» — мрачно, но тихо приказывает командир, сохраняя на протяжении всей «операции» злое, решительное выражение лица. Его требования не лишены здравого смысла. Соблюдать предосторожность необходимо. Где-то есть охрана. Все поспешно вскидываются. Пошли. Старший остается «на берегу».
Вдруг со стороны завода раздается одинокий печальный дрожащий однообразный звук. Он заставляет нас остановиться. Сжимаются и каменеют маленькие испуганные сердца. Мы чувствуем себя зверьками, загнанными в ловушку. Во рту пересыхает. В душе соседствуют и злобное отчаяние, и тупое равнодушие. Как гребни и впадины у волн страха. Оглушительная пауза безумно утомляет. Опять жуткая щемящая тишина.
Свирепая шипящая, хрипловатая ругань старшего гонит нас дальше. Прошли трубу. Немного оклемавшись, облегченно вздыхаем, открываем задубелую потайную дверь и неустрашимо вваливаемся в цех по выработке сахара. Знакомый приятный запах свеклы щекочет ноздри. Работницы ночной смены знают, что мы из детдома. Они берут пакетики и ловкими движениями насыпают совками сахар. Каждому по два-три килограмма, а кому и пять.
Уходим тем же путем. С грузом идти по трубе труднее. Справляемся. Удаляемся на почтительное расстояние от завода. Успокаиваемся. Страх и отчаяние сменяются вялым усталым спокойствием. Потом настроение улучшается. Все закончилось без происшествий. Все живы-здоровы. Нас не заграбастали. Удачно слиняли.
Старшие ребята тем временем кипятят чай и ждут маленьких «путешественников» с добычей. Свист «соловья» — и они поднимают нас на второй этаж. После жуткого мороза не разгибаются пальцы. Мы греем руки о горячие стаканы и с удовольствием едим хлеб с сахаром. Вкуснятина! В наши окоченевшие тела с теплом чая вливается веселая жизнь. Как бы издалека слышатся задорные голоса: кто-то кого-то лукаво поддразнивает, кто-то болтает вздор, получает подзатыльники или ловко уклоняется... Дрема расслабляет, мысли путаются и превращаются в райские сноведения или в кошмары. Это уж у кого как...
Представляешь, километра четыре за ночь наматывали! Летом, конечно, «путешествовать» было полегче. Для домашних эта злосчастная история из нашей жизни все равно, что сказание из времен царя Гороха или просто чужая, далекая жуткая сказка. Им в голову не придет, что такое творится совсем рядом, на соседней улице. Наверное, думают: «Враки все это, бред сивой кобылы». На-кась выкуси! Умереть мне на месте — не вру ни единым словечком! Такое разве
Лена тяжело задумалась.
Ее исповедь была безжалостной, горькой и пронзительной. Понадобилось довольно много времени, чтобы я пришла в себя после ошеломляющих слов. Во мне боролись разные чувства. Наконец, жалость победила, и я забормотала неуверенно:
— Мне тоже всегда перед сном очень хочется есть. И какой дурак придумал в семь часов ужинать? Это взрослые плохо спят, когда на ночь много поедят. Я всегда два раза ужинаю. Отец даже шутит: «Не в коня корм. У тебя коэффициент проку мал». Еда во мне быстро перегорает. Сытой я засыпаю быстрее и сплю как убитая.
— А еще мы часто бегали на хлебозавод за белым хрустящим хлебом. Сначала давали, а потом стали отказывать. Упрашивали. А они хоть бы хны. Ухмылочку нацепят и помалкивают. Обидно, хоть тресни! Видать, прознало начальство о наших визитах. Так мы умудрялись лазить в окошко и красть свежеиспеченные булочки. Вот как нас в пионеры готовили, — хмуро и желчно усмехнулась Лена.
— Думаешь, ты не воровала бы? — внезапно спросила она, видя мое смятение.
— Не знаю, — растерянно и уклончиво произнесла я, ошарашенная рассказом. — Если бы не пошла, побили бы?
— Да, — твердо ответила Лена.
— Я умею терпеть боль, — уверенно сказала я.
— А тут все вместе: боль, оскорбления, издевательства. Еще и голод подгоняет. Такое трудно каждый день выдержать, — с надрывом вздохнула Лена, и темные дуги под ее глазами еще больше почернели.
— А если бы всем вместе пойти к директору? — неуверенно спросила я.
— Безнадега! Здесь такой закон был: младший подчиняется старшему. Директором нам поставили офицера-отставника. Будь он трижды проклят! Он считал, что нас надо бить для профилактики. Я всегда умоляла только об одном: чтобы не пряжкой и не по голове. — Прерывистый вздох вырвался из груди Лены. Потом она приободрилась, взяла себя в руки и продолжила исповедь: — Научились подвалы бомбить. Случалось ввязываться в драки. Привыкли воровать и уже ничего не боялись. Стыд забыли.
— А воспитатели как-то помогали вам? — попыталась я ухватиться за соломинку.
— По крайней мере, лучшие из них были милы, внимательны, но равнодушны. Кому нужны ничего не значащие улыбочки? Наши проблемы были вне их поля зрения. Ханжи чертовы! И вдруг нового директора прислали. Женщину! Отменила она «шефство». Воспитателей подобрала человечных. Два года с нею, как в раю. Но не поладила она с большими начальниками. Сейчас опять мужчина командует. Все чистенько, вроде бы порядок. А душа леденеет, и кусаться хочется. Живем как в страшном кошмаре, — мрачно выдавила Лена.
— В душе твоей и Моцарт, и Сальери. Так нам учитель пения на хоре говорил. Это значит, ты любишь и ненавидишь одновременно.
— Я только ненавижу, — жестко отрезала Лена.
— Ты говоришь так, потому что перевозбуждена жуткими воспоминаниями, — сказала я и замолчала.
Я не находила слов для утешения. Я не видела в них смысла.
— Жуткими воспоминаниями?! — вдруг взорвалась Лена. — Ты не знаешь, что такое ужас! Незачем тебе знать о дикой жестокости, о насилии, о смертях, о... — Лена не закончила фразу, будто чего-то испугалась. Я не провоцировала ее. После нескольких минут гробового молчания Лена заговорила спокойно: — Ты нас понимаешь лучше всех домашних. Никогда не дразнишься.