Надолго, может, навсегда
Шрифт:
Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась. Потом она смывала тушь и тени, стирала помаду - лицо ее изменялось, и становилось видно, что ей давно за тридцать, что она устала и, быть может, больна, и к Климову пришло недоумение: что делает здесь эта женщина? Вот пришел к нему в дом чужой человек, непрошеный, незваный, покрикивает на него, заставляет спать на полу, а сам, как хозяин, расположился перед его зеркалом, призванным отражать только самого Климова, и делает вид, что все здесь принадлежит ему. Климов привык говорить то, что думает, потому что к нему всегда относились, как к слабому капризному
– Ты что делаешь?
– Готовлюсь ко сну, - ответила она, не оборачиваясь.
– Тебе негде спать?
Она обернулась, недоуменно посмотрела на него и пожала плечами.
– Ты как сюда попала?
– спросил Климов.
– Разве я тебя звал?
– Не хами, - сказала Люся.
– Твои шутки не смешны.
– Я не шучу. Я не просил тебя оставаться. Ты мне мешаешь.
– Послушай, Климов, это что - твоя манера разговаривать с женщиной?
– Я хочу знать!
– сказал Климов и подошел к ней, встал за ее спиной. В зеркале отражалось ее лицо, а своего он не видел.
– Что ты хочешь знать?
– спросила она, перебирая бигуди. Пальцы ее подрагивали.
– Почему ты пришла ко мне? Почему ты не уходишь к себе?
– Скотина!
– выкрикнула она и, поднявшись, запустила в него белым цилиндриком.
Лицо ее побледнело, покрылось красными пятнами, и от этого она стала совсем некрасивой. Жена Климова никогда не закатывала истерик, и он даже растерялся немного.
– Ты чего?
– спросил он, поднимая рассыпанные бигуди.
– Я же хотел спросить.
– Это называется спросить?
– срывающимся голосом сказала она.
– Я пришла к тебе, я выходила тебя, я отдалась тебе, и этого мало? Ты еще хочешь поиздеваться надо мной, да? Унизить меня за мое же добро?
– Я тебя не просил об этом.
– Негодяй! Неблагодарная скотина!
И непоследовательно разрыдалась. Ни мать, ни жена Климова не умели плакать. Даже дети его только в младенчестве кривили рты капризным плачем, а повзрослев, замыкались в своей обиде и молчали. Из всех близких Климову людей плакал он сам и поэтому не знал, что делать теперь - накричать на нее или пожалеть. Он смотрел на Люсю, на ее искаженную бигудями, ставшую неожиданно маленькой голову, на большие руки, закрывающие лицо, но не испытывал к ней жалости. Она раздражала его. Люся плакала некрасиво, всхлипывая и шмыгая носом, изредка судорожно вдыхала воздух сквозь полусжатые губы, и получалось не то повизгивание, не то поскуливание. Было поздно, выгонять ее из дома казалось несправедливым и жестоким, но оставаться с ней в одной комнате тоже не хотелось, и он сказал так:
– Остынь. Я поднимусь к соседу.
– Еще чего!
– услышал он тотчас недовольный голос сверху.
– Только тебя не хватало.
Климов покосился на Люсю и погрозил потолку кулаком. Но она была слишком занята собой и не обращала внимания на чужой голос.
– Что же мне делать?
– тихо спросил Климов.
– Не знаю, - злорадно сказал сосед.
– Слабый говорит и плачет, сильный молчит и делает выводы. Помнишь, как много изводил ты слез и слов? Как часто ты рыдал? Слабый вызывает презрение, его слезы раздражают. А ты думал, что тебя пожалеют, если ты оросишь невинными слезами
– Циник!
– сказал Климов.
– Старый, занюханный циник.
– Я не хотел ее обижать.
– Еще бы! Ты слишком избалован. Ты с детства привык говорить и делать все, что вздумаешь. Другие терпели твои капризы, а теперь, когда тебя выгнала жена, ты строишь из себя оскорбленную невинность. А каково было ей выносить твои ежедневные истерики? Терпи и ты. И не вздумай выгонять ее, а то накажу!
– Вот наказанье господне, - вздохнул Климов.
– Хоть посоветуй мне, как успокоить. Это очень неприятно, когда кто-то плачет.
– Не знаю, - сказал сосед.
– Мое дело - сторона, Климов. В семейные дрязги не вмешиваюсь.
– Какие там семейные!
– сказал Климов, но спорить не стал.
Наверное, сосед был прав. Климов смотрел на Люсю и вспоминал самого себя, то маленького, с кудрявыми локонами, бьющегося головой о пол, то взрослого, ползающего у ног жены, и ему стало стыдно и больно за унизительную свою жизнь, когда слабым всегда оказывался он, даже если эта слабость приводила к победе. Всю свою жизнь он был верен восточной мудрости: ураган ломает деревья, а траву лишь склоняет к земле. Он был убежден, что зачастую выживает именно слабейший, если, конечно, сумеет вовремя приспособиться к сильному. Но вот сейчас эта женщина опередила его, и ему ничего не оставалось делать, как признать свое поражение.
– Ладно, - сказал он Люсе.
– Не плачь. Я был не прав. Успокойся.
Он понимал, что их отношения с печальной закономерностью переходят ко второму этапу - к проникновению друг в друга, и он обреченно вздохнул, словно освобождая место для чужой судьбы с ее неизменными тоской и бедами.
Климов заварил чай, погремел чашками. Плакать она перестала, и он с любопытством поглядывал на нее: что будет делать дальше? А ничего. Она прикрыла голову косынкой, вымыла лицо и молча легла под одеяло, отвернувшись к стенке.
– Не дуйся, - сказал Климов.
– Я ведь ничего не знаю о тебе.
Он хотел добавить, что и не желает ничего знать, но рассудил, что такими словами ее не успокоишь, и поступил так, как, по его мнению, должен поступать сильный мужчина, снисходительный к капризам, великодушный к слабостям.
– Мне некуда идти, - сказала Люся из-под одеяла.
Голос ее был охрипшим и слабым, как после болезни.
– Тогда иди пить чай, - предложил Климов.
Она поколебалась, но вылезла из постели, накинула халатик и села за стол. Кончик носа красный и блестит, под глазами круги, морщинки на шее повторяют форму подбородка.
– У тебя нет дома?
– спросил Климов, хотя это его совсем не интересовало.
– Где же ты жила раньше?
– В одном доме, - неопределенно ответила Люся.
– Я не хочу туда возвращаться.
– Муж, что ли?
– Какой там муж?
– презрительно махнула рукой Люся.
– Еще почище тебя!
Климов вздохнул, но сдержался.
– А родители у тебя есть?
– Мать есть. Только я с ней в ссоре.
– Неуживчивая ты.
– Все меня оскорбляют, - пожаловалась Люся, отпивая чай.
– Я никому не хочу зла, а меня никто не любит.