Надувной доброволец

Айлетт Стив

— Ни малейшего шанса, Эдди — но давай позовём коронера, чтобы он поставил печать достоверности, а?

Может старик Джон Сатана думает, это пучка.

Деформации проявились на посмертной фотографии его синего перепуганного лица — кости, как хот-доги, искажали его спокойствие, покалеченные кисти, собачьи зубы и прочее оборудование, оставшееся у него в глотке. Свёрнутый ковёр торчал у него из задницы. Золотой порошок клубился из бока. Вся процедура была трудна и неудобна.

— Уже

всё? — спросил Мэр.

— Да, — ответил фотограф, стремительно пакуя технику.

— Слава Богу — какая трагедия для этого талантливого господина, давайте поскорее пойдём отсюда.

И я подумал, сколь мало мы знаем, сколь мало мы действительно знаем о наших внутренностях.

И вновь мы вырвались из лап закона — вместе с лапами обезьян-берсеркеров они вполне себе могли скрепить наш арест. Но я не буду притворяться, я утратил память о зрелище этих шимпанзе в работе. Потом я, помню, говорил, что шляпы держат нас на плаву. Вот насколько дезориентировало меня их буйство — завертело мои руки вертолётом. Пытался говорить и свистеть одновременно.

Потом кошмары. Тяжко скованный и согнутый опиатами, я резюмировал свою ситуацию представленную головой на блюде, грубостью на отказ, музыкой и приятной компанией. Отрицать всё, что скажет Эдди, схватив меня за руку за миг до того, как вломится полиция. В огонь с концами, когда взорвётся дверь. Устыдители, физика долларов и вывернутая память. И я проснулся с криком — одним из лучших, что я слышал в жизни.

Пошёл посоветоваться с Бобом о толковании. Посмотрел его жилище.

— Что в ящиках, Боб — кладбищенская земля?

— Я посвятил свою комнату тявкающей статистике.

— А тут что? — спросил я, склоняясь над бортом пиджака.

— Клапаны достоинства.

— Ладно, Боб, хватит неопределённости — что значил мой сон? Голова на блюде?

– Ты выращивал головы, брат — ты помнишь. — И он объяснил. То чувство власти, что было немаловажной частью пожирания голов вместо яиц по утрам, когда лицо головы мутно и измождено жизнью после смерти, было столь скучным для меня, что я забывал его по мере описания. Боб увидел в нём великую тайну, вот и всё. — И даже не прикасайся к морде овцы, — сказал он зловеще.

— Должен ли я позволять овце прикасаться к моему лицу? — спросил я легкомысленно и засмеялся над его свирепым взглядом. Еле заметный желоб у него на лбу дал мне понять, что его мало волнуют мои разговоры о моей нежной любви.

— А ты у нас редкая штука, брат, — сказал Минотавр в магазине. — Пускай раскатывают и освещают старый счёт собственными кувалдами. Вот истинный путь.

— Тогда спасибо, брат, — сказал я, и лишь его внезапный взгляд прояснил, что он собирался выкатить претензию.

— Отравить или избить,

брат — выбирай.

— Ни то ни то.

— Нет ни времени, ни пространства, — ответил он, загоняя жуков в трубку и чиркая спичкой. Насекомые, сгорая, хлопали и трескали. — Бойся человека, коли думаешь, что печь — это конец. Отравить или избить?

— Единственные варианты, брат?

— Именно.

— Дай подумать. Отравить или избить. Не понимаю.

— Всё просто. Ты встал у меня на дороге.

— Но почему столь ограниченный выбор, Бебз? Надеюсь, ты не считаешь меня недостойным внимания?

— О, я глубоко тебя уважаю — уверен, ты понимаешь.

— Пытаюсь. Пытаюсь понять, но вот я между молотом и твёрдой поверхностью, брат — отравление или эдакое… многочисленные удары, да?

— Мухи не колеблются.

— А? О, знаешь, давай, ты решишь за меня — у меня не выходит,

— Отлично.

Игрушки ревущей массой налетели на еду.

Три часа спустя, в изорванной одежде, я ввалился в бар.

— Что случилось?

— Робот, — выдохнул я, — Лицо, как пожарная сигнализация. Ворвался с криками. Всё, что я помню.

— Надо было переродиться в раненого и потерявшего сознание человека, — сказал Фред.

— А где ты был? — спросил Боб.

— В Магазине Ярости.

— О, Минотавр безвреден, как скорпион под пресспапье — наверно тебе приснился плохой сон.

Я уже изготовился поднести спичку к гвоздебомбе моих мнений, когда вошёл Эдди и, на волне честолюбия, попытался представить нас кому-то, кто не был

собой. Это был парень из Войск Годбера, вошедший с таким высказыванием:

— Я Мистер И-И-И-И-И-Иисус!

— С тобой всё нормально?

— Гадские ублюдочные конвульсии — снова! А!

— Иисус, проклятье, Христос.

— А-А-А — И-Иисус! Х-х-х-й-й-И-И-и-и-и-и-й-и-х-х-л-х-х-!

— Уберите отсюда этого ублюдка, — завопил я, — принесите мне стакан воды.

— А что с его конвульсиями, брат? — крикнул Пустой Фред.

— Электрические толчки и договор с ситуацией колебания, когда меньше всего этого ожидаешь.

— Я знаю, что они такое — а что с ними делать, брат.

Он ломает мебель, куда его ни приведи.

— Пускай хозяева переживают.

— Именно это я и говорю, брат.

— В тюрьму его. Или заманить в клетку хлыстом и стулом? Пытать? Кто я такой?

— Ты как себя чувствуешь, брат?

— Я сберегу свои идеи до момента, когда все будут идеально готовы воспринять их. Чувствую себя восхитительно.

– Что?

— Не лезь.

— Что?

— Я ангел, коему осталось двенадцать часов.

— У него крыша поехала. Боб! Эдди! Помогите!

— Приманите солнечный свет с этих гадских деревьев.