Наедине с совестью
Шрифт:
– Какие потери у нас?
– Ранен автоматчик Востоков. Но он не выходит из боя. Хочет дождаться конца. Желаю, говорит, своими собственными глазами посмотреть, как солдаты фюрера будут купаться в холодной Балтике. Сам себе сделал перевязку, лежит и обстреливает пулеметчиков противника. Я уговаривал его уйти - не уходит!
– Молодец сибиряк! Ну, а что Кашуба?
– Просит подмоги, - почесал затылок Шматко.
– Ему в самом деле туго там. Человек бы десять подбросить...
Смугляк снова взял телефонную трубку, но тут же передал ее молодому связисту, поднялся. Лицо его стало строгим, озабоченным.
– Подмоги, говоришь, просит?
– переспросил командир, застегивая измятую шинель.
– А где же я возьму ему эту подмогу, Шматко? Придется держаться теми силами, какие есть. Сам пойду к нему. Телефонисты, оставайтесь за меня! Будут звонить - я в роте.
Смугляк направился к выходу. Шматко за ним.
– А ты куда?
– остановился командир.
– Как куда?
– поднял воспаленные глаза автоматчик.
– Во взвод, к Кашубе. Он просил меня подскочить.
– Пока отдыхай!
– приказал ему Смугляк, показывая на свободную койку в углу комнаты.
– Нужно будет - позовем.
Не по душе это было автоматчику. Товарищи бьются, истекают потом и кровью, а он почему-то должен отсыпаться, да еще на немецкой перине. Нет, не отстанет он от командира роты!
Смугляк повторил приказ. Шматко подчинился. Недовольный, он скинул с себя мокрую шинель, лег на койку и, хитро прищурив глаза, захрапел. Но как только командир роты скрылся за дверью, Шматко поднялся и принялся растапливать печку обрывками бумаги, подбрасывая на желтоватый огонь квадратики брикета.
– Просушиться надо, - буркнул он.
– Фашистский пулеметчик положил меня в лужу и поливает свинцом. Минут тридцать держал, проклятый! Не поднимешь головы и баста! И все-таки я уплыл.
– Позиции совсем перемешались, - отозвался кто-то из раненых простуженным голосом.
– Не поймешь, где наши, где немцы.
– Ничего, к вечеру мы их доколотим, - уверенно проговорил Шматко, вешая шинель у печки, - капут фрицам, капут!
В кирпичном домике было три комнаты и кухня. В двух передних размещались раненые солдаты из всех подразделений полка, в прихожей связисты и посыльные. Всего было человек двадцать. Домик беспрерывно обстреливался. Рядом загорелся магазин. Багровое пламя выбивалось из дверей и окон, лизало крышу кровавыми языками. Вдруг снова разрыв. Домик зашатался, окна задребезжали. Со стен посыпалась штукатурка. Несколько человек кинулись к двери. Шматко преградил им путь, подкладывая в печку новую порцию брикета.
– Это куда? Не мешайте печку топить, - сказал он властно и так спокойно, что солдатам стало стыдно.
– Сидите, где сидели. Пускай бьют, свои же дома уродуют. Наши города покалечили, теперь за свои взялись. Бараны! Им пора оружие бросать, а они из кожи лезут, фюрера и его банду спасают. О своем животе подумали бы.
– Так-то оно так, да вот нас бы не зацепили.
– Не зацепят!
– пробурчал Шматко.
– Два снаряда в одну воронку почти никогда не попадают. Всю войну прошел, все видел, а таких случаев не приходилось наблюдать.
Спокойствие Шматко передалось всем. Солдаты заняли прежние места, не спеша закуривали, прислушиваясь к грохоту боя. Многие из них хорошо знали Шматко, этого непоседливого воина, который прошел путь от Москвы до Балтийского моря. После того, когда он разыскал и вернул полку боевое знамя, его всерьез стали называть героем.
Теперь он сидел возле печки и ругал себя за то, что не сумел скрыть от командира роты своей усталости. А вдруг что-нибудь с ним случится? Сейчас самый накал боя. Фашисты бьют из подвалов и с чердаков. Все улицы и переулки простреливаются. Ведь пришлось же ему лежать полчаса в грязной луже. Думая об этом, Шматко несколько раз порывался пойти в роту, но раненые останавливали его:
– Вам командир приказал спать.
– Сон не купишь, если он не приходит, - оправдывался Шматко.
– Скоро отоспимся: до Берлина - рукой подать.
– А что ты думаешь после войны делать?
– спросил его молоденький связист, с нежным пушком усов на верхней губе.
– Какая у тебя специальность-то? Скажи-ка, пока время есть.
– Редкая специальность, юнец!
– взглянул на него автоматчик.
– Вот у таких разинь карманы очищаю. Посмотри-ка, где у тебя портсигар? Уплыл? Какое ротозейство! А еще связист!
Солдат проверил карманы, удивился:
– И вправду нет! Где же я его оставил?
– Вот возьми, - сунул ему портсигар Шматко.
– Не привыкай развешивать губы. Ты еще желторотый, не папиросу, а соску тебе сосать. Дай-ка, я позвоню Кашубе. Жарко, наверно, ему?
В эту минуту, запыхавшийся, в дверь ворвался посыльный из взвода гвардии младшего лейтенанта Громова.
– Немцы атакуют!
– тяжело дыша, сообщил он.
– Командир роты приказал, всем, кто может, идти на выручку взвода.
Домик опустел. Раненые, закусив губы от боли, разобрали автоматы и бросились на окраину городка, где фашисты сжимали в кольцо гвардейцев взвода Громова. Только связист остался в домике у телефона. В окно он внимательно следил за ходом боя. Отчаявшиеся гитлеровцы всеми силами стремились смять автоматчиков. Дело дошло до рукопашной схватки. Взлохмаченный, в одной гимнастерке Шматко врезался в самую гущу боя. Находчивость не изменила ему и здесь. Он очередями стрелял из автомата и только наверняка. Вскоре Шматко увидел, как здоровенный немец нацелился в Смугляка. Еще секунда, и он нажал бы на спусковой крючок. Как зверь, Шматко набросился на фашиста и сбил его с ног. В эту же секунду гвардеец почувствовал сильный удар в спину. В глазах потемнело, все закружилось. Он упал. Полежав минуту, вытер с лица гарь и кровь, снова поднялся и побежал разыскивать Смугляка.
Из переулка выскочили четыре гвардейских танка. Враг был опрокинут и прижат к морю. Отходившие от берега немецкие катера были расстреляны из пушек. Краснозвездные крылатые штурмовики парили над морем, обстреливая беглецов из пулеметов. Уцелевшие фашисты открыли сильный огонь из минометов по месту недавней схватки. Гул и чад снова наполнили набережную городка.
У самого берега разорвалась мина. Огромный осколок распорол живот Шматко, когда он приближался к Смугляку. Выпустив из рук автомат, Шматко повалился на бок. Кто-то тревожно крикнул: