Наедине с совестью

Глотов Василий Иванович

– Хватит скулить об этом!
– перебил его Шматко.
– Не наклал в штаны и ладно. Другой бы обмарался со страха, а ты вот кашу ешь, как за себя бросаешь. Пуля для тебя не отлита еще.

– Выходит так, - потер нос Кочин.

Вечером, когда рота вернулась с занятий, в палисаднике домика автоматчики увидели женщину в военной форме. Стройная и красивая, с русыми вьющимися волосами, она смотрела на цветы и о чем-то думала. Смугляк подошел к ней, взял за локоть, ласкаво спросил:

– Давно здесь, Тасенька?

–

Нет, Миша, только пришла. Работы в медсанбате никакой. Меня на два дня отпустили. Хочу побыть у тебя. Можно?

– Конечно! Я очень рад твоему приходу. Познакомься вот. Это Николай Громов, наш знаменитый снайпер, это командир взвода Василий Кашуба, ну, а это старшина Егор Большаков - мастер кулинарного дела. Собственно, он знаком тебе по партизанскому отряду.

– И по окружению, - добавила Тася.

Она вынула из свертка две пары шерстяных носков своего вязания, одну пару подала Михаилу, другую - старшине.

– Примите этот скромный подарок, Егор Семенович, - сказала Тася Большакову с чувством благодарности.
– Если бы не вы, я, наверное, попала бы в руки врага и едва ли смогла бы связать эти носки. Зимой они вам потребуются, возьмите.

– Да не нужно, Таиса Федоровна!
– отнекивался Большаков, краснея, как девочка.
– То, что я сделал для вас, сделал бы каждый. Это долг воина. Правду говоря, я уже забыл об этом.

– Зато я никогда не забуду.

– Ну, спасибо, Таиса Федоровна! Носки что надо!

После этого Тася и Михаил долго сидели на скамеечке палисадника, разговаривали. Тут только она показала письмо Степана Ковальчука, которое получила еще в партизанском отряде. Тогда Тася не хотела, чтобы Михаил волновался и переживал горе своего друга: слишком болен и слаб был Смугляк. Теперь он окреп, твердо встал на ноги, и скрывать от него письмо не было надобности.

Михаил прочитал письмо, задумался.

– Значит, Степан без ног!
– наконец проговорил он как-то подавленно и грустно.
– Какая трагедия! Жена погибла, сам без ног, а на иждивении дети, старики. Помочь бы? А как и чем? Может, августовскую зарплату послать?.. Напишу-ка я ему.

– Я уже написала, Миша.

– И обо мне сообщила?

– Нет, зачем это?

– Нужно написать. Я твердо решил пойти в политотдел дивизии и рассказать все, в чем я виноват и не виноват. Тяжело мне, Тасенька, жить наедине с совестью. Все равно дальше фронта не пошлют, а на фронте я постараюсь кровью искупить свою вину.

– Ты уже искупил ее, Миша!
– твердо заявила Тася.
– Война подходит к концу, а после войны вместе пойдем в райком, и ты расскажешь обо всем. Потом, знаешь, Миша... Скоро я буду матерью...

Глаза Михаила засветились радостью.

*

Кратковременный отдых закончился. Гвардейская дивизия снова выдвинулась на передний край, заняв участок между двумя

озерами, перед самой границей Восточной Пруссии. В это время линия обороны немцев вклинивалась в расположение наших частей, затрудняя их боевые действия. Нужно было срезать этот клин, улучшить позиции перед самым началом нового штурма. Бои местного значения ничего не давали. Все ожидали боевых действий хотя бы в составе соединения.

В конце октября, рано утром, после мощной артподготовки гвардейская дивизия перешла границу и с ходу заняла небольшой прусский городок Гольдап, который впоследствии фронтовики переименовали в "маленький гольдрап".

Рота Михаила Смугляка наступала в первой цепи и первой вошла в самый центр серого, безлюдного Гольдапа. Перед стрелками открылась необычная картина: по улицам бродили коровы, овцы, свиньи, но никто их не загонял во двор, людей не было. У высокой каменной стены Смугляк заметил единственного старика с белым флажком в руке. Он прижимался спиной к уступу стены. Смугляк направился к нему. Немец поднял флажок и на чистом русском языке сказал:

– В городе людей нет.

– А вы разве не человек?
– приветливо улыбнулся Смугляк.
– Куда же они исчезли? Вымерли что ли?

– Все бежали туда, - указал старик рукой на запад.
– Люди перепуганы. Им сказали, что русские солдаты будут расстреливать всех, кто остался в городе. Это страшно, товарищ!

– Но вы же остались?

– Да. Я не поверил лживой пропаганде, - спокойно продолжал немец, опуская флажок.
– Мне уже шестьдесят восемь лет. В 1915 году, будучи тяжело раненным, я попал к русским в плен. Они меня вылечили. Я пробыл в России до 1917 года. И вот живу до сих пор.

– И продолжайте жить!
– сказал Смугляк.

Он кивнул головой старику и скрылся за стеной. В это время послышался дикий визг поросенка. Михаил оглянулся. Из переулка прямо на него выбежал Шматко. В одной руке он держал гуся с открученной головой, в другой мешок с поросенком. Мешок шевелился, мешая автоматчику идти. Потом Шматко сообразил: перекинул мешок через плечо и свернул к двухэтажному дому, где стояли пехотинцы и саперы. Смугляк остановил автоматчика.

– Это что такое?
– взглянул он на гуся, потом на мешок.

– Харчи, - ухмыльнулся Шматко.

– Нет, это мародерство!
– побледнел командир роты.
– Вы позорите нашу армию, товарищ Шматко. Подумайте!

Шматко нахмурил брови.

– Зря вы так кричите, - недовольным тоном произнес он, выпуская из рук гуся.
– Фашисты отбирали у наших колхозников последнюю корову. Присваивали наш хлеб, уголь, даже чернозем эшелонами вывозили в Восточную Пруссию. Как это называется?

– Так поступали фашисты. А мирное население причем?

– Я думаю, фашисты не от коровы произошли...